Супергрустная история настоящей любви

Ужасная клевета молодого поколения: мол, книги воняют. И однако же, готовясь к неизбежному приезду Юнис Пак, я решил подстраховаться — возле своей библиотеки пофукал аэрозолем «Дикие цветы» и помахал руками, подгоняя распыленный аромат поближе к книжным корешкам. Затем сказал спасибо за прочее свое имущество: модульную мебель и округлую электронику, комод середины 1950-х а-ля Корбюзье, набитый сувенирами прошлых амурных историй, в том числе — довольно пикантными и пахнущими гениталиями, но также и омытыми печалью, которую, надо признаться, мне давно пора научиться забывать. Я поблагодарил за столик на балконе (собрать было очень трудно, одна ножка до сих пор короче остальных) и al fresco[25] выпил на редкость невкусный, совсем не римский кофе, глядя на муравейник небоскреба в центре, кварталах в двадцати от меня; поток военных и гражданских вертолетов полз мимо распухшего шпиля башни «Свобода», и вообще весь центр блестел и гудел. Я поблагодарил за домики, загромождавшие передний план, так называемые «Дома Владека», что красным кирпичом выказывали солидарность с моим кооперативом, не то чтобы гордясь собою, но смиренно ощущая себя нужными, а тысячи их обитателей готовились к летнему теплу и, если мне позволено строить гипотезы, летней любви. Даже с сотни футов я порой слышал болезненные любовные крики тех, кто жил в «Домах Владека», занавесившись драными пуэрториканскими флагами, а порой оттуда доносился озлобленный рев.

Имея в виду любовь, я решил сказать спасибо и за время года. Для меня переход из мая в июнь знаменуется радикальной сменой гольфов на носки. Я влез в белые льняные брюки, крапчатую рубашку «Пингвин» и удобные малайские кроссовки и таким образом успешно слился с населением нашего кооператива — теми его слоями, которым за девяносто. Кооператив входит в ЕСПС — Естественно Сложившееся Пенсионное Сообщество, эдакую Флориду местного розлива для тех, кто слишком слаб или беден, чтобы поближе к смерти переселиться в Бока-Ратон. У лифта, в окружении увядших ЕСПСников в электроколясках и их ямайских сиделок, я по Доске Смерти подсчитал ежедневную убыль. Только за последние два дня в мир иной отчалили пятеро местных обитателей. Умерла Наоми Марголис — она жила надо мной в Е-707, и было ей за восемьдесят, — и ее сын Дэвид Марголис приглашал эклектичный состав ее соседей — молодых Медийщиков и Кредиторов, престарелых овдовевших швей с социалистическими наклонностями и неуклонно размножающихся ортодоксальных евреев — «почтить ее память» у него в Тинеке, штат Нью-Джерси. Я восхищался миссис Марголис — она прожила очень долго, — но если примириться с мыслью о том, что память способна заменить человека, на Бессрочное Продление Жизни тоже логично забить. Пожалуй, можно сказать, что я восхищался миссис Марголис и ненавидел ее. Ненавидел за то, что отказалась от жизни, дождалась, пока прилив накатит и отхлынет, унося ее дряхлое тело. Возможно, я ненавидел вообще всех стариков в доме, хотел, чтоб они наконец исчезли и не мешали мне бороться с собственной смертностью.

В своем модном стариковском прикиде я изящно похромал по Грэнд-стрит к Ист-Ривер-парку, на каждый тротуар ступая с громогласным «ой» — таковы пароль и отзыв в нашем районе. Я сел на любимую скамейку рядом с приземистым и кривоногим реализмом якорной стоянки у Уильямсбергского моста и отметил, до чего эта конструкция отдельными своими частями напоминает груду ящиков из-под молока. Я выразил благодарность за матерей-подростков из «Домов Владека», зацеловывающих синяки своим чадам («Мамочка, меня пчела потрогала!»). Я наслаждался, слыша, как дети взаправду говорят на языке. Раздутые глаголы, взрывные существительные, восхитительно путаные предлоги. Язык, а не данные. Много ли пройдет времени, прежде чем эти ребята погрузятся в густой клацающий эппэрэтный мир их занятых матерей и отсутствующих отцов?

Потом я заметил цветущую старую китаянку, которая просто напрашивалась на благодарность, и со скоростью полфарлонгла в час зашагал за ней по Грэнд-стрит, а потом по Восточному Бродвею, наблюдая, как она щупает экзотические клубни и рукой шлепает какую-то серебристую рыбу. Она делала покупки с пригородным энтузиазмом, покупала все, что под руку подворачивалось, а после каждого приобретения отбегала к одному из деревянных телеграфных столбов, что выросли теперь по улицам.