Супергрустная история настоящей любви

— Я знаю таких девиц, — сказала Грейс. — Хуже не бывает, смесь травм и претензий, росла, типа, в наивном южнокалифорнийском азиатском гетто для богато-среднего класса, там все ужасно поверхностные и поголовно одержимы деньгами. Еще поверхностнее, чем Ноевы подруги. Эми Гринберг хотя бы ясно понимает, что творит.

— Но я ее люблю, — тихонько сказал я. — И, по-моему, она занимается шопингом просто потому, что наше общество азиатам так велело. Как на Кредитных столбах. Я даже слышал, как один парень ей орал: «Эй, муравей, купи что-нибудь, или вали в свой Китай!»

— Муравей?

— Ну да, муравей, который слишком много копит, и кузнечик, который слишком много тратит, знаешь? На плакатах ДВА? Китайцы и латиносы? Адский расизм.

— Леонард, я бы на твоем месте бросила встречаться с проблемными азиатками и всякой белой швалью, — сказала Грейс. — Им, знаешь ли, от этого тоже мало радости.

— Мне сейчас очень больно, Грейс, — прошептал я. — Как ты можешь так сразу о ней судить? Как ты можешь судить о нас?

И она тотчас смягчилась. Включились христианство и общая доброжелательность. На глазах выступили слезы.

— Прости, — сказала она. — Господи, в какие времена мы живем. Я становлюсь жестокой. Хочешь, я с ней подружусь? Буду ей старшей сестрой?

Я подумал было изобразить негодование, но потом вспомнил, кто такая Грейс — старшая из выводка прекрасно адаптированных детей, дочь двух врачей из Сеула, чьи иммигрантские тревоги и чужеродность посреди Висконсина, конечно, значили немало, и однако же эти люди не хуже добрейших, прогрессивнейших урожденных американцев умели дарить отпрысков любовью и поддержкой. Как ей хотя бы приблизительно понять Юнис? Как ей постичь то, что происходит между нами?

Я кратко обнял Грейс и чмокнул в теплую щеку. Когда оглянулся, Юнис смотрела на нас — и на лице ее играла эта земноводная улыбка, ухмылка без свойств, ухмылка, что впилась мне прямо в мягкие ткани вокруг сердца.

— Ну, за республику все, — объявил между тем Хартфорд на своем антильском канале. Молодой друг полотенцем вытирал у него со спины гейзер спермы. — Тру-ля-ля и трам-пам-пам, пока-пока, дружочки.

На Манхэттен мы плыли в молчании. На КПП Нацгвардии не было почти ни души — вероятно, солдат погнали в Центральный парк подавлять беспорядки. Дома я опять стоял на коленях и плакал. Она снова угрожала вернуться в Форт-Ли.

— У тебя не друзья, а чудовища, — говорила она. — Индюки надутые, только о себе и думают.

— Что они тебе сделали? Ты с ними за весь вечер и двух слов не сказала!

— Я там моложе всех. Они на десять лет старше. Что я им скажу? Они все Медийщики. Все забавные, все успешные.

— Во-первых, вовсе нет. А во-вторых, ты еще молода, Юнис. Ты тоже будешь работать в Медиа. Или в Рознице. Я думал, тебе понравилась Грейс. Вы же прекрасно поладили. Вместе шопили на «ПОПЫшности», говорили про сунь дубу.

— Ее я вообще ненавижу, — прошипела Юнис. — Она ровно такая, какую хотели мама с папой, и, блядь, еще этим гордится. А, и про знакомство с моими родителями забудь. Ты с ними никогда не познакомишься, Ленни. Как я могу тебе доверять? Ты облажался.

Я лежу в постели один; Юнис опять сидит в гостиной со своим эппэрэтом, тинкает, шопит; и когда вокруг нас чернотой сгустилась ночь, с ноющей болью в сердце я понял, что если отнять у меня 239 000 долларов в юанях, непростую любовь моих родителей, мимолетную поддержку друзей и пахучие книги, у меня не останется ничего, кроме женщины, что сидит в соседней комнате.

Голова пухла от тошнотворных еврейских тревог — внутри и снаружи бушевал погром. Я решил, что не стану думать о Фабриции, Нетти и выдре. Буду жить мгновением. Попытался выяснить, что случилось с НИИ в Центральном парке. Богатая медийная молодежь с Западной Центрального парка и с Пятой авеню сливали, стоя на балконах и крышах, а несколько человек прорвались сквозь кордоны Нацгвардии и эмоционировали прямо из парка. Я смотрел мимо них, злых и возбужденных, визжащих что-то про родителей, любовников и лишний вес, и пытался у них за спинами разглядеть вертолеты, которые расстреливали зеленое сердце города. Я вспомнил Кедровый холм — новый эпицентр моей жизни с Юнис Пак, — вспомнил, что теперь он весь залит кровью. Потом устыдился, что с такой медийной одержимостью думаю о своей жизни, с такой готовностью забываю новых мертвецов. Грейс права. В какие времена мы живем.

Но я знал одно: я ни за что не последую совету Нетти. Ни за что не пойду к Неимущим в парк на Томпкинс-сквер. Кто знает, что их ждет? Если Национальная гвардия расстреливает людей в Центральном парке, отчего не пострелять в центре? «Первым делом безопасность», как говорят в «Постжизненных услугах». Наши жизни дороже чужих.