Супруги по соседству

Марко бездумно смотрит на телефон в руке и сердце замирает в груди, когда он видит значок пропущенного вызова. Когда он проверял в последний раз, его не было. Звук был, конечно, выключен. Кто мог звонить ему с номера Брюса? Брюс мертв. С колотящимся о ребра сердцем Марко перезванивает. Слышит гудки. Один, два.

А потом знакомый голос произносит:

– Я все гадал, когда ты позвонишь.

Энн плачет, пока не погружается в сон. Когда она просыпается, снаружи темно. Она лежит в кровати, прислушиваясь к звукам в доме. Ничего не слышно. Она спрашивает себя, где Марко. Сможет ли она теперь даже смотреть на него? Может, нужно выгнать его из дома? Она крепко обнимает подушку и думает.

Их репутации не пойдет на пользу, если она выгонит его сейчас. СМИ тут же накинутся на них, как свора собак. Они станут казаться еще более виновными, чем раньше. Если они ничего не сделали, почему тогда разошлись? Возможно, их арестуют. Не все ли ей равно?

Несмотря ни на что, Энн знает: Марко хороший отец и любит Кору, он страдает ровно так же, как и она сама. Она знает, что он не имеет никакого отношения к пропаже дочери, что бы там ни говорили в полиции и к чему бы ни подводили своими каверзными вопросами и гипотетическими предположениями. Она не может его выгнать, по крайней мере сейчас, даже если при мысли о том, что он был с другой женщиной, ей становится плохо.

Энн закрывает глаза и вспоминает ту ночь. Она впервые пытается воспроизвести, что происходило в той комнате в ночь, когда Кора пропала. Она избегала этого раньше. Но теперь перед ее внутренним взором все, как тогда, когда она в последний раз видела своего ребенка. Кора спала в кроватке. В комнате было темно. Кора лежала на спине, ее пухлые ручки были запрокинуты, влажные от жары светлые волосы завивались на лбу. На потолке лениво крутился вентилятор. Окно в спальне было открыто на ночь, но все равно было душно.

Теперь Энн помнит. Она стояла у кроватки, глядя на крохотные кулачки дочурки, на голые кривые ножки. Было слишком жарко для одеяла. Она поборола желание протянуть руку и погладить дочурку по лбу, опасаясь ее разбудить. Ей хотелось взять Кору на руки, уткнуться лицом ей в шею и заплакать, но она сдержалась. Ее обуревали чувства: по большей части любовь и нежность, но еще отчаяние, безнадежность, чувство собственной неполноценности – и ей было стыдно.

Стоя возле кроватки, она старалась не корить себя, но это было сложно. Ей казалось, это ее вина, что она не чувствовала блаженства первого материнства. Что она сломлена. Но ее ребенок – ее ребенок был совершенен. Ее драгоценная малышка. Ее дочь не виновата. Ее дочь ни в чем не виновата.

Ей хотелось остаться в детской, сесть в удобное кресло для кормления и заснуть. Но вместо этого она на цыпочках вышла из комнаты и вернулась на вечеринку к соседям.

Больше Энн ничего не помнит о том последнем посещении в полночь. Она не трясла дочь и не роняла ее. По крайней мере, не в тот раз. Она даже не брала ее на руки. Она отчетливо помнит, что не брала ее на руки и не дотрагивалась, когда заглядывала в полночь, потому что боялась разбудить. Потому что, когда она кормила Кору в одиннадцать, та раскапризничалась. Проснулась и стала плакать. Энн покормила ее, но она никак не успокаивалась. Энн укачивала ее, пела. Возможно, она ее шлепнула. Да, точно, она шлепнула дочь. Ее мутит от стыда при этом воспоминании.

Энн была уставшей и злой, расстроенной тем, как вели себя Марко с Синтией на вечеринке. Она плакала. Она не помнит, чтобы уронила Кору или трясла. Но она не помнит и того, как переодела дочь. Почему она этого не помнит? Если она не помнит переодевания, чего еще она может не помнить? Что она делала после того, как ее шлепнула?

Когда полиция потребовала у нее объяснений по поводу розового боди, она сказала то, что, как она думала, было правдой: она переодела ребенка. Она часто меняла на Коре одежду после последнего кормления вместе с подгузником. Она предположила, что в ту ночь сделала то же самое. Должна была. Но она не может вспомнить, как это делала.

Энн чувствует, как озноб пробирает ее до костей. Теперь она задумывается, не сделала ли чего-нибудь с дочерью после последнего кормления. Она шлепнула ее, но дальше она ничего не помнит. Вдруг она сделала что похуже? Вдруг? Вдруг она убила ее? А Марко нашел ее мертвой в половине первого и предположил худшее… и избавился от улик? Позвонил кому-то, чтобы Кору увезли? Поэтому он не хотел уходить с вечеринки, чтобы дать тому человеку время ее забрать? Теперь Энн отчаянно пытается вспомнить, дышал ли ребенок в полночь. Она не помнит. Она не может сказать наверняка. Ее терзают ужас и раскаяние.

Осмелится ли она спросить у Марко? Хочет ли она знать?

26

При звуках голоса тестя Марко осел на пол. Он был в таком смятении, что не мог выдавить ни слова.

– Марко? – спросил Ричард.

– Что? – даже ему самому его голос показался бесцветным.

– Я знаю, что ты сделал.