Супружеская жизнь

— А ты останешься? — вдруг спросил Лулу. — Ты останешься?

Я взял его на руки, он весь дрожал. Лулу самый слабенький из моих четырех. Он верит всему, что слышит. Иной раз вспышки гнева помогают разрядить тяжелое молчание, но в присутствии Лулу они становятся катастрофой. Года два тому назад, разозлившись на придирки Мариэтт, запрещавшей мне есть хлеб (теперь-то я сам забочусь о своей фигуре и не позволяю себе ничего мучного), я крикнул за столом:

— Чего же ты хочешь? Чтоб я умер от голода?

В течение целой недели я находил на своем письменном столе хлебные горбушки и кусочки шоколада (полбатончика), по краям которых виднелись следы маленьких зубов, не выдержавших искушения. Как-то пришлось мне заступиться за Лулу, когда он случайно сделал какую-то глупость, — я сильно поспорил с Мариэтт (она терпеть не может, если умаляется ее роль воспитательницы). И вдруг я увидел, как мой ребятенок съеживается в комок при наших громких криках, словно чувствует себя виновным в том, что он существует и является причиной наших споров.

На этот раз все было гораздо хуже. Он был в ужасе. Как будто землетрясение, расколов землю, разверзло страшную пропасть у его ног. То, что казалось нераздельным, этот монолит — папа и мама, основа вселенной, — оказалось под угрозой разрыва. Поистине, в слабости есть великая сила! Я держал Лулу на руках и не решался спустить на пол. Однажды Анник встретила Лулу в доме Эрика, в другой раз — в семье тещи (ко мне Анник никогда не ходит), и мальчик потянулся к ней, а она к нему. У этой девушки столько юной резвости и располагающей к себе ласки, искренней, без сюсюканья! Дети ее обожают.

Но с тех пор как Анник моя любовница, маленький Лулу, сам того не зная, стал для нее врагом номер один. Раз он существует, раз он родился на свет, то и родители его всегда должны быть вместе, в этом его не разуверишь. Нет для меня страшнее, чем видеть, как рушится эта его вера и он лишается самых корней своей жизни.

Дело плохо.

Я продолжаю вспоминать, как все это случилось. Видимо, Анник бывала раньше в этом отеле д'Авриле, в котором она мне предложила встретиться. Для чего бывала? Как бывала? Задать ей такой вопрос нельзя, она не терпит расспросов и нашла бы в них повод для разрыва. И так уж она любит повторять:

— Я свободна. И ты свободен.

Я, который сам для себя добивался того же, я почему-то мечтал о таких путях свободы, которые были бы доступны только мне и заказаны другим. Есть у меня и более определенный повод для волнений. Анник нередко повторяет:

— Всему этому придет конец. Нам недолго быть вместе!

И меня пугает не то, что она так говорит, но самый ее тон; я чувствую, что она волнуется, у нее перехватывает дыхание. Слез у Анник я не видел, она не позволяет себе заплакать, я уже это знаю; она считает более утонченным ограничиться чувственным наслаждением и не отдаваться влечению сердца, по ее мнению преступному.

Дело плохо.

У Мариэтт еще нет подозрений, но она уже недоумевает, ищет причины перемен.

Все чаще я замечаю, как она смотрит на меня исподлобья и удивляется, словно фермерша, не понимающая, почему баран бьется лбом о стены овчарни.

Гимарши тоже встревожены. Мрачные времена наступили для их племени. Тестю пришлось сделать повторную кардиограмму. Потом автомобиль раздавил Кляма, его любимую собаку. Кожа Арлетт вся в угрях. Мне недавно передали на консультацию дело Рен о разводе; оно не сулит ничего хорошего. В тридцать четыре года, когда блеск ее красоты уже тускнеет, она не устояла перед соблазном новизны, которую дала ей победа над каким-то смазливым юнцом: их застали вдвоем, и теперь ее старый муж Жорж, дела которого сильно пошатнулись после окончательного краха аферы с постройкой и продажей домов, вовсе не собирается учитывать ее интересы при ликвидации.

Ну, что ж еще? Да, скоропостижно скончалась тетушка Мозе. Похороны прошли без особой грусти. Но возвращение после визита к нотариусу было безрадостным: он сообщил, что неблагодарная завещала все, что имела, семье Мозе и ни копейки Гимаршам.

Тио стоял в раздевалке, ожидая меня, и нервно теребил петлицу своего пиджака, в которой алела ленточка Почетного легиона, — я тут же сообразил, что меня ждет какая-то неприятная новость: дядя приходит в здание суда только тогда, когда нам нужно поговорить наедине, чтоб не слыхала Мариэтт. А тут еще он кивнул мне своим полковничьим подбородком, и я встревожился еще более. Он стоял прямой, словно аршин проглотил — будто, выправив осанку, можно тем самым выправить положение.

— Сынок, — сказал он, — я из похоронного бюро.

Вступление совсем в его стиле. У него вошло в привычку острить, когда на сердце неспокойно, если же он обращается ко мне со словом «сынок» вместо «племянник», стало быть, дела совсем плохи.

— Поручение у меня неприятное, — продолжил дядя, — Анник позвонила мне и сказала под строгим секретом, что уезжает в Безье к своей матери. Ты, наверно, знаешь, что родители Анник в разводе и мать живет одна.

И тут же сострил: