Супружеские игры

Агата еще была способна хоть на какие-то чувства, и моей обязанностью было спасти в ней остатки человеческого. Ведь я только благодаря встрече с Изой смогла защитить себя от тюремной паранойи, которая лишала воли. Если бы не Иза, возможно, я скатилась бы на самое дно этого странного сообщества. Стала бы этакой фраершей или гнидой – оба термина годились для определения подобного положения, вернее, отсутствия какого-либо положения. Если от страха я впустила бы Агату во второй раз на свои нары, быть может, теперь мне бы приходилось выносить за ней дерьмо и есть, подобно животному, в уголке. Это было вполне правдоподобно, ибо психическое состояние, в котором я тогда находилась, располагало к чему-то подобному. Два года изоляции в следственном изоляторе разоружили меня внутренне, отучили от самостоятельного мышления. Все решалось за меня, что мне было позволено, а чего нет. И я на это соглашалась все охотней. Ключ, поворачивающийся в скважине замка моей камеры, служил своего рода гарантией безопасности. Никто без разрешения не мог войти в мою камеру, никто не мог ничего потребовать и ничего не ждал от меня. И вдруг меня перенесло в мир, в котором от меня так много зависело, значительно больше, чем на воле. Выживание в этом мире требовало необычайной закалки, хитрости и физической выносливости. А я ни одним из этих качеств не обладала. Я была стопроцентной фраершей. И все-таки Агата оценила меня сразу как человека. Потому что в камеру я вошла со щитом. И этим щитом была Иза. С самого первого взгляда в ее необыкновенные золотистые глаза во мне что-то дрогнуло. Она так не вписывалась в эту действительность, что хотя бы с этой точки зрения должна была заинтересовать меня как профессионального литератора. Впрочем, в этом было что-то еще – Иза принадлежала к тем, настоящим женщинам, которые всегда для меня были загадкой и по отношению к которым я всегда чувствовала своего рода комплекс неполноценности. Правда, Эдвард твердил, что у меня есть нечто большее по сравнению с ними. Естественность. Это так, у меня до такой степени естественное лицо, что его уже ничем не поправить: ни тушь, ни помада для него не годились. Поэтому я никогда не пыталась подкрашиваться. Иза написала в своем дневнике, что у меня обнаженное лицо. Но из этого описания следовало также, что оно некрасивое. Эти набрякшие веки, горестные складки вокруг губ… Как-то Эдвард шутя сказал:

– Представь себе этакую размалеванную красотку. Все у нее на своем месте, макияж, прическа. Она потрясающая, думаешь ты про себя, но внезапный порыв ветра, и волосы нашей дамочки оказываются в беспорядке. Вместо замысловатого пучка – печально свисающий конский хвост. И в ней уже нет ничего от красавицы, она попросту смешна. А вот тебе, Дарья, такое не грозит.

Иза тоже не выглядела бы жалкой, если бы ветер растрепал ее волосы (как бы мне хотелось увидеть это!), потому что природа щедро наградила Изу. Ей не надо было добиваться тенями и тушью глубины взгляда. В ее глазах уже была глубина. Я не рискнула бы назвать ее красавицей в общепринятом смысле слова. Черты лица у нее были довольно неправильные, и возможно, на каком-нибудь из расплодившихся нынче конкурсов красоты ее неброская внешность не нашла бы признания. Но в Изе было что-то интригующее, а таких женщин редко встретишь. Иза была для меня «материалом», вне зависимости от того, удастся ли мне когда-нибудь еще написать книгу. От меня это не зависело. Притягательность Изы для меня скорее была вызовом жизни, нежели будила литературный интерес. Только потому, что в критический момент своей жизни я встретила на своем пути другого человека, сама я не перестала быть человеком. Я как бы взяла в долг, который теперь мне предстояло отдавать, спасая Агату. Ее спасение стало для меня своего рода идеей фикс. Мне во что бы то ни стало хотелось убедить Агату, что все люди братья, независимо от их происхождения и положения в обществе. Ну и задачку я себе задала! А не преувеличиваю ли я своих возможностей, когда замахиваюсь на компетенцию Бога?