Сурикэ

— Одежда ничего не значит, сержант; важно знать человека; Тареа — вождь; его отец и дед были сагаморы; хотя Тареа еще очень молод, но слава его велика; он прославился на войне, и его сиятельство маркиз де Монкальм, ваш новый генерал, лично его знает; он ценит его и вполне доверяет его мудрости.

— Я питаю отменное уважение к господину маркизу де Монкальму, который есть мой главнокомандующий, — отвечал сержант с высокомерным видом, — но я так понимаю, что и при всем том я имею право иметь свое собственное обстоятельственное рассуждение.

— Кто вам мешает, имейте рассуждений сколько хотите, — отвечал, улыбаясь, охотник. — А если это вам нетрудно, то сделайте мне одолжение, взгляните вот в эту сторону.

И он протянул руку по направлению к реке.

— В какую сторону?

— Вот сюда, направо, к этим двум островкам.

— Вижу, а потом что?

— Вы ничего не замечаете?

— Постойте-ка; действительно, как будто лодка.

— Не лодка, сержант, а пирога.

— Пирога? А разве не все равно, что лодка, что пирога?

— Уж не знаю, сержант, но дело в том, что вы видите именно пирогу, а не что-нибудь иное.

— Ну, быть по-вашему, а дальше что?

— А дальше то, что в этой пироге плывет человек, которого мы ждем.

— Гурон?

— Да, Тареа.

— Невозможно!

— Через пять минут вы убедитесь сами.

И действительно, через пять минут пирога, ловко направляемая стоявшим в ней человеком, причалила к мысу; человек выпрыгнул на берег, вытащил легкую лодочку на песок, спрятал ее в кусты и подошел к разговаривающим.

Новоприбывший был Тареа, гуронский вождь.

Он кинул быстрый взгляд на двух белых людей, потом перекинул ружье на спину, скрестил руки на груди и остановился неподвижно и молча.

Тареа был молод, ему было сейчас только двадцать пять; его черты были красивы, выражение лица умное и благородное. Он был высок ростом и строен, его движения были скромны и грациозны; татуировка придавала его лицу свирепое выражение, еще более усиливавшееся от магнетического блеска глаз.

Хотя время года стояло довольно холодное, но верхняя часть его тела была защищена от холода лишь легкой шерстяной накидкой; орлиное перо, воткнутое в торчащий кверху пук волос на голове, означало звание вождя; его оружие, за исключением ружья, было обыкновенное оружие краснокожих, но только богаче и лучше сработанное; ружье — подарок генерал Монкальма— было очень дорогое, отделанное серебром, и было куплено у лучшего парижского оружейника.

Прошло минуты две или три, а между тем никто из троих не проронил еще ни одного слова.

Сержант, по характеру и по привычке, никогда не в чем не затруднялся; он решил нарушить молчание, которое тяготило его.

— Добро пожаловать, гурон, — сказал он индейцу тоном превосходства, — однако, собственно говоря, вас бы нужно упрекнуть, а не приветствовать.

Из глаз вождя сверкнула молния, он нахмурил брови, но почти в ту же минуту недовольное выражение исчезло с его лица, он улыбнулся и обратился к сержанту.

— Что хочет сказать Кривоногий? — кротко возразил он. — Тареа его не понял.

Краснокожим очень трудно выговаривать европейские имена, и потому они предпочитают давать им прозвище собственного изделия, смотря по нравственным качествам или физическим недостаткам каждого.

Сержант Ларутин долго служил в военном флоте матросом; он гораздо лучше умел ходить по палубе корабля, чем по земле, и потому никак не мог отстать от привычки расставлять на ходу ноги, сгибая обручем руки, и выпячивать грудь вперед, как приходится делать на борту корабля, чтобы сохранить равновесие во время килевой или бортовой качки; эта особенность не ускользнула от внимания туземцев: они сию же минуту, со свойственным им природным остроумием, дали сержанту вышеупомянутую кличку.

В похвалу сержанту Ларутину скажем, что эта кличка не оскорбляла его, а, напротив, льстила его самолюбию: этим самым он признавался за настоящего моряка.

— Я хочу сказать, — самодовольно произнес сержант, продолжая крутить усы, — что не может быть, чтобы вы исполнили поручение генерала Монкальма.

— Ононтио — отец Тареа; когда Ононтио приказывает, сын повинуется; если бы поручение не было выполнено, то разве Тареа был бы здесь?

Имя «Ононтио», которое туземцы дали губернатору колонии, а также и генералу Монкальму, часто будет упоминаться в нашем рассказе, и поэтому мы в двух словах объясним его происхождение.

Одним из первых губернаторов Канады был некто по имени де Монманьи; так как это имя было трудно выговаривать краснокожим, то миссионеры-францисканцы переиначили его согласно латинскому корню «монс магнус» и сделали из него Большую Гору, после чего индейцы буквально перевели его — Ононтио, что имеет то самое значение; с тех пор это имя присваивалось туземцами всем без различия губернаторам и главнокомандующим в Новой Франции.

— Как! Вы действительно исполнили данное вам поручение? — вскричал удивленный сержант.

— Тареа — вождь, — отвечал, выпрямляясь, индеец, — язык у него не раздвоен; ложь никогда не выходит из его уст.