Суровые будни (дилогия)

И вдруг его точно осенило. Он как-то враз сообразил, что надо ему совершить. Даже не сообразил, а словно кто-то другой, невидимый, шепнул ему властно: пан или пропал... Играй вабанк! Ставь свой НЗ!

Закусив губу, Глазков посмотрел со скрытым превосходством на одного правленца, на другого и, прерывая общий разговор, воскликнул громко, отчетливо:

— Товарищи члены правления! Учитывая создавшееся безвыходное положение, я отдаю под утят весь свой дом! Берите сейчас же, используйте!

Закончил и опустил глаза, внутренне торжествуя. По телу прошел нервный трепет — трепет, охватывающий игрока в тот момент, когда он к тузу вытаскивает туза...

В конторе повисло молчание. Глазков выглянул из-под насупленных бровей. Оленин досадливо морщил лоб. Кто-то с кем-то зашептался, кто-то выразительно кашлянул.

«Чего это они? Словно заявление мое их и не тронуло? Сидят, сопят... Или никак опомниться не могут. Хе-хе!..»

— Ну, почему вы молчите?

— И что ты все носишься со своим домом, как... — отозвалась Марина насмешливо и пренебрежительно, а потому особенно больно. Махнула рукой, незаметно взглянула на председателя и усмехнулась чему-то одной лишь ей известному.

Оленин ее понял, посмотрел в глаза Чеснокову, спросил подчеркнуто:

— Ваше слово, товарищ секретарь партбюро?

Тот предварительно повздыхал, почмокал губами, наконец, твердо изрек:

— Согласен с Мариной Ульяновной. А наказание делить будем сообща...

Оленин кивнул ему с благодарностью, произнес четко:

— Да будет так!

Неприятная испарина выступила по телу Глазкова. Волосы внезапно прилипли ко лбу.

— Брезгуете? — процедил глухо, сквозь зубы.

Но никто на него внимания не обратил, словно его и не было среди них. Вышел из конторы, остановился. Погладил устало щетину на подбородке. «Не нужен... Куда теперь?» Пусто и бесприютно... Вокруг тусклая, непроснувшаяся земля. Пустая земля. И нет на ней ни единой души близкой, нет добрых рук, чтоб согрели, утешили... Земля счастливее: она нужна всем, она проснется, вскипит буйными силами, тряхнет раскованной жизнью... «А я? Где мои силы? На что ушли, истратились они?» — хлюпали в голове медлительные вопросы.

Встал посреди темного двора, обнял хилый вязок и заплакал беззвучными, тяжкими слезами.

Дунул ветер, прошамкал что-то на ухо... Упругая ветка вяза скользнула по шее... Глазкову вдруг захотелось повеситься.

Мимо, не взглянув на него, пробежали правленцы. Бригадир второй бросился скликать наиболее надежных, крепких мужчин своей бригады, Трофимов — реквизировать лодки, Марина — к Порогиной за ключами от клуба. Радий, подъехавший в этот момент на машине, обдал Марину светом фар. Глазков покосился ей вслед, отер рукавом ватника мокрое лицо, прошептал с ненавистью:

— Изменница! Взбрыкиваешь, что кобыла породистая! Ничего, погоди! Мир тесен: встретимся еще! Встретимся — не разойдемся! — погрозил он кулаком в темноту.

Послышались голоса Оленина и заведующего гаражом:

— Тросы будут готовы через час-полтора.

— Обрешетить кузов...

— Тягача на подставку...

Оленин, как и остальные, не заметил одиноко стоящего Глазкова. Он залез с зоотехником в газик, поехал на берег искать место для переправы утят.

Радий вел машину медленно, прощупывая берега лучами фар. Темень давила землю. У пологого спуска выбрались. Невдалеке торчал телеграфный столб, за него можно зацепить трос.

За невидимым горизонтом, там, где прошлый год шелестело зелеными фонтанчиками поле кукурузы, появилось бледное мерцающее пятно.

— Тащит! — воскликнули все в один голос.

«Успеют ли трос срастить?» — подумал озабоченно Оленин.

— Давай-ка, Радий, газуй в гараж: подгони, пусть шевелятся.

Радий уехал. Темнота стала еще плотнее.

— Ночка... Будто в кофейную гущу погрузились... — ворчал зоотехник.

У ног сердито плескалась вода. Что-то бесформенное катилось и шуршало, потрескивая. Можно подумать, что туча саранчи опустилась и щелкает челюстями, пожирая все под собой.

— Эгей! Где вы там? Люди! Эгей! — пронеслось приглушенно над рекой.

Оленин узнал голос Трофимова.

— Сюда, Силантий! Правь сюда-а!

— Где вы-ы-ы?

Сложив несколько спичек вместе, Оленин чиркнул, подбросил вверх самодельную ракету. Вспыхнули и посыпались, угасая, огоньки.

— Вижу-у!..

Оленин повторял время от времени свои световые сигналы. Вскоре скрип уключин и плеск весел послышался отчетливее. Трофимов добрался благополучно. Скуластый дощаник вытащили на берег. Новости неутешительные. Кроме этой единственной лодки, никакой годной посудины не нашлось. Есть еще две, но они в третьей бригаде, далеко.

А на той стороне нарастал тяжелый рокот трактора — Битюг тащил на буксире машину птицефабрики. «Час — семь километров», — отметил Оленин и сказал Трофимову:

— Будем все на этой душегубке перевозить.

Вернулся Радий, доложил, что следом за ним едут две трехтонки, везут людей и трос. Бригада птичниц орудует вовсю! Плотник в клубе сколачивает загородки.

На противоположном берегу началась возня: разворачивают машину, чего-то канительно переругиваются. Явственнее всех слышен сиплый голос Битюга:

— Леонид Петрович! Давайте мужиков! С лодками!