Суровые дни

Взламываетъ прямо въ бумажк, стъ съ оловомъ, садится на цареградскiе стручки въ мшк.

- Теперь въ трактир пусть жена съ племянницей движутъ… Ай сдать?

- Ничего, устроился, Семенъ Акинфычъ?

- По-бьёмъ!

- Да ещё неизвстно, кого бить-то…

- Всхъ побьёмъ!

На перезд заложенъ шлагбаумъ, у будки. Идетъ поздъ, тяжело тянетъ изъ-подъ горы. Двери красныхъ вагоновъ раздвинуты. Видны лошадиныя головы въ рядъ; свсивъ ноги надъ полотномъ, сидитъ, заломивъ фуражку, съ лихо выпущеннымъ изъ-подъ околыша зачёсомъ, казакъ, - совсмъ юное розовое лицо. Облокотившись, стоитъ у дверей другой. И ещё - казаки и кони, казаки и кони. И крутитъ одинъ фуражкой, - вотъ-вотъ запляшетъ.

Они уже готовы - степныя птицы.

ЛОШАДИНАЯ СИЛА

На углу площади узднаго городка, забитой, какъ и вс смежныя улицы, приведёнными на осмотръ лошадьми всякой масти и даже такой, какой не видала, кажется, ни одна конская ярмарка, стоятъ два мужика.

Они уже сдали въ казну, на войну, своихъ лошадей и теперь поджидаютъ ещё не управившагося Степана Махорку, чтобы идти въ чайную; а пока увряютъ другъ друга, что тутъ дло правильное и на совсть, что хоть и не добралъ одинъ пятерки противъ своей цны, - такъ пятерку-то лошадь за два года оправдала или нтъ? Горячо говорятъ; одинъ, чёрный, съ жёлтымъ, водяночнымъ лицомъ, получившiй за свою лошадь семь рублей лишку, всё пристукиваетъ кулакомъ по костлявому заду чужой лошаденки-мыши, словно по столбушку.

- Ну, за мово лишку дали… Дакъ мой го-сподскiй! я его, прямо, изъ глотки у Паль Петровича выдралъ! Мой въ артилерiю вонъ, солдатъ мтилъ, а съ твоимъ и въ обозъ наплачешься. Обиды нту…

- За-чмъ, какая обида! - отмахиваетъ головой русый, на лиц котораго и недоумнiе, и, какъ-будто, увренность. - Съ имъ наплачешься. Я къ тому, что… Пятишну-то за два года отработалъ онъ мн ай нтъ?!

- Не то, что пятишну, - онъ теб три красныхъ отработалъ! Онъ теб, прямо… полсотни отработалъ!

- Н-этъ! - съ сердцемъ говоритъ мужикъ и отмахиваетъ головой. - Три-то красныхъ онъ мн обработалъ, это врно… Я на немъ за зиму понабра-алъ, съ лсопилки возили. Плохо-плохо - четвертной обогналъ, а полсотни - н-этъ, не обработалъ…

- Пожалуй, что полсотни-то не обработалъ. Рублей сорокъ… А почту-то въ Столбы гонялъ?! Да онъ теб за полсотни обработалъ!

- Мсяцъ только и гонялъ, разругался. А можетъ, и полсотни отработалъ…

Они бы ещё поговорили, но заругался хозяинъ лошаденки:

- Чего по заду-то долбаешь… колоду нашёлъ!

Наконецъ, пришёлъ и Махорка, маленькiй востроглазый мужичокъ въ большой шапк, привёлъ на верёвк понурую пгую лошадь. Видъ у Махорки какой-то сбитый, точно его обидли, а онъ ещё не разобралъ, - чмъ.

- Ужли не взяли?! - воскликнули оба вразъ.

- Общались, какъ подрастётъ… - усмхнулся Махорка, привязывая поводъ къ кушаку, чтобы освободить руки. - Не хуже, чай, другихъ-то! - оглянулъ онъ лошадку и толкнулъ подъ губу.

Она моргнула и пожевала.

- Въ годахъ, и околвать не желаетъ… - сказалъ русый.

- А ты у её на крестинахъ былъ?.. въ годахъ!.. У трактирщика по тринадцатому взяли… въ го-дахъ!

- Трактирщикову я знаю… Иванъ Миронова. Я мерина его очень хорошо знаю. Онъ любую пушку своротитъ…

- И моя своротитъ. Покорми-ка её овсомъ недльку-другую, - что хошь увезётъ!

Пгая кобылка обнюхиваетъ изрытыми губами хозяйскую спину, въ дегт, пофыркиваетъ скромненько и постукиваетъ задней ногой, - не пора ли и ко дворамъ. Къ двумъ десяткамъ ей, а пришла она сюда ещё съ вечера и ещё ничего не ла. Пора ко дворамъ.

Глядятъ изъ рядовъ вороныя, саврасыя, гндыя, бурыя, всякiя. Тутъ и клейменыя и тавра, лопоухiя и со стрльчатыми ушами, съ головами добрыми и строгими; и съ побитымъ плечомъ, и со всякимъ изъянцемъ; и стройныя - полукровки, и сытыя, лохмоногiя - волосатыхъ богатевъ, и такiя, что не дотронешься до морды, и крохотныя лошадки-мыши. Есть и жеребыя, невсть для чего приведенныя безтолковымъ хозяиномъ, съ толстыми, какъ веревки, жилами по брюху, и кормящiя, съ тревожно-кротко спрашивающими глазами, съ жеребятками, словно на деревянныхъ ножкахъ, въ гривкахъ-щеточкахъ, помахивающими игрушечными хвостиками. Есть тутъ - съ молодымъ, огневымъ и задорнымъ взглядомъ; и уже и вовсе не смотрящiе на свтъ Божiй. Въ ночь сдвинуло ихъ сюда, на сгонный пунктъ, чуть ли не съ цлаго узда, и всё ещё движетъ и движетъ, заливаетъ ими улицы и переулки и наполняетъ весь городокъ тревожнымъ ржаньемъ.

- И сколько же на ихъ овса запасать надоть! А прокормятъ.

- Про-кормятъ. У казн овса-то запасено… сто тыщъ!.. Вагоновъ сто тыщъ, ато больше. Солдаты сказывали.

На площади, передъ бассейномъ, похожимъ на исполинскiй улей, стоитъ длинный столъ подъ чёрной клеёнкой: вытащили его изъ какого-нибудь присутственнаго мста. За столомъ - прiёмная комиссiя. Очень толстый военный ветеринаръ, въ рыжихъ бакенбардахъ-котлеткахъ, краснолицый, въ выпуклыхъ синихъ очкахъ, стоя съ краю стола со стаканомъ чая, подаётъ знаки пальцемъ и головой, а ихъ ловитъ вертлявый ветеринарный фельдшеръ, у котораго такой длинный носъ, что страшно становится, ког да заглядываетъ фельдшеръ въ ротъ лошади, - отхватитъ.