Сусанна и старцы

— You never do it again! — просвистела она сквозь свои широкие и гладкие, как океанские камешки, зубы. — You are not supposed to bother him! You do what you want with your bastard but you are fired![1]

Сусанна изо всех сил вцепилась в плетеные прутья дивана, высоко подняв левое плечо и словно заслоняясь им.

— Now! — выдохнула хозяйка. — You go back to Russia! Do you hear me?[2]

Горничная ожесточенно замотала головой:

— У меня на билет не хватает!

— Hookers know how to get money![3] — вздымая разгневанную грудь, громко сказала хозяйка и поплыла к двери: — Leave right away![4] Чтобы духу твоего не было! Немедленно! Отправляйся обратно в Россию! Ты слышишь меня!

Утро было испорчено, хотя песок наконец прогрелся и желтое, веселое солнце принялось поджаривать обитателей пансионата, заботливо смазавших друг друга душистыми кремами, от которых любая потрепанная временем кожа блистает, как новая.

Никому из стариков почему-то не хотелось больше валяться на пляже, и они, вспомнив о смерти и недалекой осени, начали, хрипловато ворча, обматываться полотенцами, чтобы снять с себя мокрые плавки и надеть сухое. Огорченные их жены поплелись в раздевалку и там, без стыда раскрывши друг перед другом тела, непослушными руками вставили в лифчики желтоватые от времени груди и пригладили перед усеянным черными крапинками, мутным зеркалом вставшие торчком от купания старые локоны.

Хозяйка, уже улыбающаяся и напудренная так густо и розово, что почерневшие корни волос на висках тоже стали розовыми, встретила их на веранде, где вспыхивали на стенах солнечные зайчики и остро пахло мясом из кухни, в глубине которой ожесточенно колдовал над булькающими кастрюлями и шипящими сковородами повар, немолодой поляк, молчаливый, с начесанным чубом черных волос, бывший когда-то, судя по всему, вовсе не поваром, а, может быть, оперным певцом или даже художником.

— Я извиняюсь, — нерешительно пробормотал невропатолог и поморгал своими слабыми глазами, — но тут только что Сусанночка… Можем ли мы чем-то…

— No way! — блеснув на него улыбкой, отрезала хозяйка. — She was crying, because her baby is sick in Kiev. She should go back and stay there.[5]

Невропатолог не все понял из ее слов, но то, что у плачущей синеглазой Сусанны есть в Киеве ребенок, он разобрал и тут же передал это своей жене, а она, в ужасе прижав к щекам продолговатые ладони, сообщила новость всем остальным. Маленькое седоголовое общество загудело, как улей, который мимоходом потревожили палкой.

— Вот непонятно, кто же все-таки отец и почему она вынуждена была приехать сюда на заработки… или она хотела здесь остаться, а потом перетащить ребенка… Но, конечно, раз ребенок нездоров, конечно, раз она мать, она должна волноваться, вот и я, помню, когда мой болел, я тоже… Вы, Николас, должны поговорить с хозяйкой, кроме вас некому…

У Николаса — крошечного человека со скошенным животом — английский был не только хорошим, но просто даже родным языком, а русский, напротив, — языком выученным, потому что, когда его, двенадцатилетнего, обезумевшие от пропаганды американские родители привезли в Россию, Николас не знал ни одного русского слова. Проварившись шестьдесят с лишним лет в кипящем котле великой державы, он, разумеется, язык этой державы выучил, но теперь, вернувшись обратно в Америку, старался пользоваться им как можно меньше, чтобы хоть перед смертью снова стать стопроцентным американцем.

В пансионат с русскими пенсионерами Николас, однако, поехал и русский телевизор смотрел вечерами с большим удовольствием.

— My fair lady, — дрыгнув маленькой загорелой ногой, галантно начал Николас, приблизившись к хозяйке и осторожно пригладив мизинцем скользкие от морской воды усики. — We all are like one family here… What’s going on with the girl? We never thought that she has a baby…[6]

Хозяйка смерила Николаса русалочьим глазом и ответила по-русски медленным и сладким, как вишневое варенье, голосом:

— Пан Никовай, Сузя быва проститьютка у Киев. Она имеет детку, и детка больной. Больной детка, пан Никовай. Мы пвачем.

И смахнула слезы с ресниц.

— Вы слышали? — воскликнул Николас, обращаясь к столпившимся старикам. — У Сусанны больной ребенок, потому что — это ведь Киев, это же Чернобыль! Мне рассказывал друг, он был как раз в Киеве, его уже нет — Царствие Небесное! — он мне говорил, сколько уродов там нарождается!

— А вы слышали, что она проститутка? — перебила его одна из старух, низколобая, с заросшим волосинками мясистым подбородком. — Прос-ти-тут-ка!

— Lunch! Lunch![7] — весело провозгласила хозяйка и, взмахнув острым сверкнувшим ножом, наклонилась над пышным батоном хлеба своим пышным надушенным телом. — Пан Генрих! Where are the vegetables?[8]

Молчаливый, с опущенными глазами повар появился из кухни, на секунду приоткрыв дверь в ее облачное пространство, пересек пронизанную солнцем комнату и в самом центре стола поставил глубокое белое блюдо с вареными овощами.