Sustenance (ЛП)

В своей профессиональной деятельности Гермиона никогда не допускала в отношении себя ничего, кроме уважения и вежливых просьб, от коллег или от кого бы то ни было. Она не выполняла подобного рода приказы.

Однако сейчас, здесь, на этой кровати, она вернулась в требуемую позу быстрее, чем успела моргнуть глазом.

Острые ногти внезапно впились в кожу ее левого бедра, а властный голос растекся по ней, словно мышьяк и теплый мед:

— Я собираюсь сломать тебя.

Гермиона понятия не имела, что это могло значить прямо сейчас.

Но она этого хотела.

А затем, когда он, подобно зверю, зарычал над ней, холодное железо его члена вонзилось в ее тугой вход, растягивая ее самым прекрасным и самым губительным образом.

— Антонин, че-е-е-ерт! — она не могла не вопить, пока он вторгался в нее дюйм за дюймом. Хватка на ее бедре была безжалостной, а сам он жестоко насмехался:

— Вот так, девочка. Выкрикивай мое гребаное имя.

— АНТОНИН!!! — завопила она словно дикая кошка, запрокидывая голову назад, когда он вошел в нее по самое основание и задел что-то взрывоопасное внутри нее, чем до сих пор пренебрегали. Антонин еще даже не начал двигаться, а на ее глазах уже выступили слезы.

— Это единственное имя, которое ты будешь кричать до конца своей прекрасной жизни, ponimayesh’? Привыкай к этому. Ты, блядь, принадлежишь мне. И я принадлежу тебе, — прошипел он.

На долю секунды нежность в нем вновь проявилась в приглушенном шепоте:

— Я принадлежу тебе уже много лет.

Обе его прохладные руки оставались на ее бедрах, твердые, как хватка самой зимы, острые кончики ногтей настойчиво впивались в кожу; а когда он начал двигаться внутри нее, то испустил такой протяжный, животный звук, словно знал язык ее тела, самой ее ДНК и говорил на нем, заставляя ее внутренности болеть от чистой потребности в его близости.

— М-м-мтонин! — прохныкала Гермиона, восхищенная его размером, она чувствовала себя слабоумной из-за того, сколько раз повторяла его имя, но поскольку он нашел идеальный ритм, у нее не хватало интеллектуальных способностей сказать что-то еще.

У Гермионы давно никого не было, если говорить точнее, то несколько месяцев после какого-то пьяного секса с американским волшебником, с которым она случайно столкнулась в «Жаждущем Фестрале». Как его звали — Генри? Гарольд? Больше не имеет значения. Сверхъестественные габариты Антонина и ее собственная компрессия вступили в захватывающее противостояние, которое заставило ее закусить губу, чтобы не завывать словно банши.

— Chert voz’mi, ты такая чертовски тугая, — прорычал он. — Не могу дождаться, чтобы разрушить тебя.

— Пиздец! — выдохнула Гермиона, закрыв глаза и растворяясь в ощущении опустошения, когда его темп ускорился.

Она прежде задавалась вопросом, будет ли холод его плоти отталкивающим, неуютным, или, возможно, напоминающим гинекологический осмотр, но все это было далеко от истины; его неумолимое присутствие внутри нее было живительным, откровенным, а электризующий контраст температуры затмевал собой все прочие ощущения.

— Перестань сопротивляться, Гермиона, — приказал Антонин между все более варварскими толчками, пока она впивалась пальцами в старое одеяло. — Я чувствую, как ты… сдерживаешь себя. Ты сказала… что хочешь спасти меня. Спаси меня… своим поражением, ведьмочка.

— Черт! — захныкала она, открывая глаза. Ее волосы тряслись каждый раз, когда он погружался в нее.

— Дай мне услышать, как ты распадаешься на части, — потребовал он, проводя ногтями по ее спине. — Отдай мне свое отчаяние. Накорми меня… своими криками. Ты мне нужна, solnyshko. Разбейся для меня.

А затем он выплеснул всю свою свирепость на ее неподготовленное, хрупкое, человеческое тело.

Трахаться с Антонином оказалось совершенно не похоже на любой другой секс, который Гермиона когда-либо претерпевала или которым наслаждалась. Дело было не только в его размерах; это была его грубость, его мощь, его ритм, его неистовая, концентрированная потребность лицезреть ее великолепно разрушающейся под ним.

Он трахал ее сильнее и жестче, чем любой смертный мужчина способен был даже притвориться.

И она больше не смогла сдерживаться.

Даже камень закричал бы под ним.

— О-о-о-о, да-а-а-а-а!!! — воскликнула она, уверенная, что весь Озерный край, должно быть, ее слышал.

— Да, черт возьми, вот так, solnyshko, — подбадривал он срывающимся голосом.

— А-а-а! О-о-о! О-о-ох! — похотливо стонала Гермиона каждый раз, когда он входил в нее.

— Ты жалеешь сейчас… что предложила себя мне… ведьмочка? — насмехался он, используя свою когтистую хватку на ее бедрах, чтобы притягивать ее назад каждый раз, когда он выходил в нее.

Она знала, хотя и не могла видеть, что он торжествующе ухмыляется.

— Блядь, нет! — закричала она, снова запрокинув голову и постанывая в безудержном экстазе.

— Все еще такая храбрая, маленькая глупышка? — дразнил ее Антонин, хрипя и задыхаясь. — Ты хочешь, чтобы я… дал тебе свое семя… и свое имя… и делал это с тобой каждую гребаную ночь?