Суть времени. Том 3

Итак, что это за текст?

Во-первых, это текст, безусловно, талантливый.

Во-вторых, это текст, безусловно, искренний.

В-третьих, это текст человека, который испытывает мощное стремление назад. Но это даже нельзя назвать ностальгией — это другое. Это уже волевой импульс.

Это текст одного из тех, кто является нашим сторонником. Это текст одного из тех, кто слагает большинство, которое не хочет десталинизации и тому подобного. В этом смысле это замечательный, великолепный, талантливый текст.

Но он больной.

Если люди хотят понять, что такое регресс и что такое внутренний надрыв, надлом, то это именно и есть то, что предъявлено в данном тексте. И не надо мне говорить, что я не понимаю иронии художника (а автор, безусловно, художник)! И не надо мне говорить, что я хочу какой-то прямолинейности. Я человек, посвятивший свою жизнь искусству, и я понимаю, что такое произведение искусства и чем оно отличается от прокламации или от концептуально-теоретического текста.

Я просто хочу сказать, что если вычесть иронию, если вычесть все специальные приемы, которые применены в данном тексте, то все равно останется надлом. Это первое. А в надломленном состоянии вернуться нельзя никуда. Одиссей может вернуться на Итаку, евреи могут вернуться в Иерусалим, потому что они не надломлены. А в этом есть надлом.

Поэтому хотеть вернуться можно, но, как говорят в таких случаях, «хотеть не запретишь». Но даже хотеть в надломленном состоянии сильно — нельзя. И потому вернуться нельзя, что сильно хотеть нельзя. Надлом и сила воли несовместимы. Либо исправляется надлом, либо не возникает силы воли.

Автор текста, конечно, хочет в брежневизм. Он прямо говорит, что хочет в 80-й год, где он будет сдавать макулатуру, нормы ГТО: «Я хочу вернуться в 1980 год, собрать в одном месте всех сегодняшних…»

Но в брежневизм — 80-е, 70-е и даже 60-е годы — вернуться нельзя. Вы понимаете? Вот я — человек, который специально ушел в андеграунд в эти годы для того, чтобы не причащаться застоя, а создавать мобилизационные схемы для будущего прорыва, — вот я, понимая, что происходит сейчас, был бы готов вернуться в застой. Но в застой вернуться нельзя.

В этом политическая слабость текста, который, конечно, вообще не претендует на политику. Это самовыражение, это крик души, это художественный текст. И тем не менее в застой вернуться нельзя. Вернуться можно только во что-то совсем другое.

Застой мог существовать потому, что он опирался на твердый фундамент, построенный в другую эпоху, другими руками, другими жертвами, другим надрывом, другим страстным, исступленным трудом. Вот поэтому мог быть застой, и в нем могло быть то умеренное и не очень ценимое благополучие, которое описывает автор.

А теперь уничтожен весь фундамент. Он уничтожен вообще, вы слышите? Его вообще нет, вообще! И строить-то его надо заново. А строить его в психологии «хочу в 80-й год»… Ну, хоти.

У меня есть ближайший друг, его отца посадили в 1937 году, а потом снова в 1949-м. Мать рожала мальчика, когда отец уже опять сидел. Он был очень талантливый человек и очень верный Советскому Союзу, к Сталину относившийся при этом очень трепетно. Когда мать осталась без работы с ребенком и ребенок говорил: «Мама, я хочу велосипед», — мама отвечала: «Хоти».

Можно хотеть все, что угодно, но это нереализуемо. Надо четко понять, что это нереализуемо. Мне кажется, что те, кто сейчас хочет заниматься политикой, те, кто сейчас входит в этот процесс, те, кого мы собираем под разрабатываемые нами политические модели, — эти люди должны отдавать себе отчет на 150%, что вернуться в это нельзя. Они не просто должны кивнуть в ответ на эту, произнесенную мною, фразу. Они должны каким-то образом это пережить. Понимаете? Пережить.

Останьтесь наедине с собой и однажды встретьтесь с кем-то очень вам близким — со своим «сверх-Я», со своим идеальным «Я» или с кем-то еще, кто скажет вам: «В это вернуться нельзя». И пусть это вас обожжет по-настоящему. Это будет очень болезненный ожог, но, возможно, после него родится новая, высшая воля и новое понимание того, что можно.

Мы можем создать для того, чтобы спасти себя и мир, теперь уже только супермобилизационную схему.

Брежневская расслабуха невозможна не потому, что кто-то ее не хочет. Да, я ее не любил и не люблю сейчас, но я согласен на нее и бороться за нее согласен, согласен все что угодно делать, чтобы она восстановилась вместо этого ужаса. Но это невозможно. И в этой невозможности есть трагический крик — о невероятно суженном коридоре возможностей, о трагическом коридоре возможностей.

Дальше. Ни во что это нельзя возвращаться. Но… «Мечтаю купить пирожок с повидлом за шесть советских копеек и завернуть селедку в свежий номер нечитанной газеты „Правда“…»

Возвращаться можно только в жадно читаемые сводки.