Суть времени. Том 4

Это сегодня 90% поддерживает то, что я говорю. А тогда, когда я говорил в точности то, что говорю сейчас, это поддерживали 5%. А все остальные ненавидели. Любые такие слова — и тебя обвиняли в том, что это «позиция номенклатуры»… Номенклатура сама и подбросила все это дерьмо обществу! А общество орало, что номенклатура — это те, кто говорит: «Ребята, не ешьте эту поганую пищу, это „осуждение пакта Молотов — Риббентроп“».

Можно ли сейчас — по прошествии 20 лет — по-настоящему, экзистенциально, метафизически пережить ад той эпохи? Я не говорю, надо ли это простить. Я спрашиваю, можно ли это понять? И можно ли куда-то выйти из нынешней ситуации, не решив для себя метафизически, экзистенциально, как угодно еще эту проблему — проблему распахнувшегося тогда ада, который является тем же самым адом потери различения между подлинным и неподлинным? Стерты грани. Как говорит герой Шиллера: «Иль меж добром и злом, меж правдою и ложью стерлись грани?»

Кто и как, какой тряпкой стер эти грани у людей? Что случилось с разумом, с гражданственностью, с моральным, политическим чувством? Что произошло тогда?

То, что гады совершили подлость, понятно. Но почему на эту наживку клюнули? Наживку подбросили несколько людей, находившихся в теснейших связях с международными спецслужбами и чем-нибудь еще похлеще — ТИГом, транснациональным империалистическим государством, как говорили левые в Италии.

Но все члены Съезда народных депутатов не находились в связях с транснациональным империалистическим государством и не были агентами иностранных спецслужб. Они были сутью своего времени.

И сотни миллионов, шедшие за теми, кто проклинал пакт Молотов — Риббентроп, тоже не были ни агентами, ни прислужниками. Они были сутью своего времени. И сутью своего общества. Великого общества, которое тем не менее оказалось в суперпагубном состоянии, про которое, как я уже говорил, было сказано: «Это общество „ням-ням“, которое может зарезать один волк».

Есть ли метафизика, есть ли окончательная опора для подлинности — этот вопрос мы еще обсудим. Но ад же есть! Вот пахнуло им — и закричал Поэгли. А разве тогда не этим же пахнуло?

Раб от нераба (от гражданина) отличается не положением в обществе, а способностью различать, и не только подлинное и неподлинное, а очень и очень многое. Например, честь и бесчестие.

Читаю текст одного крупного журналиста, который рассуждает о том, будем мы дружить с американцами или не будем. Текст как текст, вполне такой либеральный и рассудительный, не лишенный иронии. А в конце текста говорится: «После того, как мы договоримся об этом, этом и этом, мы подадим американцам на десерт министра иностранных дел Лаврова».

Я это читаю, и у меня в душе что-то переворачивается — наверное, то же самое, что перевернулось в душе Поэгли (хочется в это верить)… Я разворачиваю все свои информационные калибры и по автору этой статьи из них шарахаю. Автор приходит в бешенство. А поскольку он по совместительству главный редактор одной из наших ведущих газет, он орет: «Кургиняна никогда в газету не пускать!» И т. д.

Я что, Лаврова защищаю? Мне что есть Лавров, что его нет… Я себя защищаю. Я не могу присутствовать при этой оргии, не отреагировав на нее.

Проходит сколько-то времени. Нахожусь где-то за границей, мне звонят: «Тут про тебя один публицист оранжевый написал не очень уважительно. Ну, ты знаешь, так, чуть-чуть, ничего особенного. Если хочешь, то ответь ему. Мы его опубликовали, потому что так прикольно!» Это уже патриотическая печать…

Я говорю: «Ну, пришлите статью, я прочитаю».

Читаю — и мне становится дурно. Я беру телефон и начинаю в предельно нецензурных выражениях говорить, что я думаю о газете и обо всем остальном.

— Слушай, да ты такой обидчивый! Тебя задело то, что он там про тебя говорит?

— Да при чем тут то, что он про меня говорит! Он говорит, что Майкл Кентский станет царем России «при участии и под давлением внешних сил». Он говорит об этом в патриотической газете! «При участии и под давлением внешних сил» — это формула оккупации. Пусть он об этом говорит в «Новой газете» (он там упражнялся, кувыркался — и ради бога!), в «Московском комсомольце», где хочет.

— Как? Не может быть! Неужели? Да что же такое?

Оказывается, что в принципе уже нет готовности к различению. За 20 лет жизни случилось нечто: люди, для которых все произошедшее есть ад, начали в нем обживаться по законам ада. Они не могут все время с невероятной остротой, такой, как 20 с лишним лет назад, переживать все пакости эпохи. А те, кто переживает их с такой остротой, невероятно быстро сходят в могилу. И тогда у остальных возникает эффект защиты и привыкания — тот самый, про который Раскольников говорил, размышляя о Соне Мармеладовой: «Вечная Сонечка, пока мир стоит!.. Какой колодезь, однако ж, сумели выкопать! и пользуются! Вот ведь пользуются же! И привыкли. Поплакали, и привыкли. Ко всему-то подлец-человек привыкает».

Привыкает. «Привык-нет», — говорит герой Чехова, переправляя через реку какую-то группу людей. И сразу видно, что он, как Харон, переправляет их на тот берег.