Сувенир, или Кукла на цепочке

Управляющий дал адрес почты, в котором я не нуждался.
Я положил пакет в багажник полицейской машины и, проехав через весь город, выбрался на дорогу, ведущую в северном направлении. Вскоре я понял, что еду вдоль залива Зейдер-Зее, но не вижу его из-за дамбы, расположенной с правой стороны. Вид слева не представлял ничего особенного: сельская местность Голландии не рассчитана на то, чтобы приводить туристов в восторг.
Вскоре я достиг указателя с надписью: «Хайлер — 5 км» и, проехав несколько сот ярдов, свернул с дороги налево и остановил машину на площади маленькой деревеньки, похожей на картинку с почтовой открытки. На площади размещалась почта, а рядом — телефонная будка. Я запер машину и оставил ее на площади.
Вернувшись на шоссе, я перешел на другую сторону и взобрался на пологую, поросшую травой дамбу. Передо мной открылся вид па Зейдер-Зее. Свежий бриз поднимал маленькие полны, а .находящее почернее солнце зажигало и них разноцветные огоньки. В остальном же залив ничем не примечателен, ею низкий берег либо сливался с водой, либо лежал ровной темной полоской. Единственное, что нарушало монотонность,— остров, лежащий в северо-восточном направлении примерно в миле от побережья.
Остров Хайлер. Собственно, островом он был раньше после постройки дамбы, соединившей его с материком, и прокладки асфальтированного шоссе жители Хайлера приобщились к благам цивилизации и туризма.
Ничем особенным остров не отличался. Он лежал настолько низко, что казалось, его накроет любая приличная волна. Плоскую поверхность оживляли фермы, разбросанные тут и там, и несколько больших голландских амбаров. На западном берегу, обращенном в сторону материка, возле крохотной гавани приютилась деревушка. И, конечно, на острове были свои каналы.
Вот и все, что я увидел. Вернувшись на главную дорогу, я дошел до автобусной остановки и сел на первый же автобус до Амстердама.
Я решил сразу пообедать, поскольку, по моим расчетам, позднее у меня не будет такой возможности, и вообще я считал, какие бы испытания пи уготовила мне судьба на эту ночь, лучше их встречать на полный желудок. После обеда я лег спать, так как предвидел, что и поспать позднее мне не удастся.
Дорожный будильник разбудил меня в половине первого. Нельзя сказать, что выспался на славу. Я неторопливо оделся — темный костюм, свитер с высоким воротом, темные парусиновые туфли на резине, темная парусиновая куртка. Пистолет я сперва вложил в клеенчатый футляр на молнии, а потом в потайную кобуру. В такой же футляр сунул две запасные обоймы, которые спрятал в карман парусиновой куртки и задернул молнию. С тоской взглянув на бутылку шотландского виски, я решил все-таки воздержаться и вышел из номера.
Отель я покинул привычным способом — по пожарной лестнице. На улице мне никто не встретился, ибо те, кто желал мне зла, знали, куда я направляюсь и где меня найти. Я знал, что они знали. Но надеялся, что они не знают, что я знаю это.
Я предпочел идти пешком, потому что больше не имел машины и потому что в Амстердаме у меня развилась аллергия к такси. На улицах не было ни души. Город казался спокойным и мирным.
Я добрался до района доков, осмотрелся и пошел дальше, пока не очутился в глубокой тени сарая для хранения грузов. Светящиеся стрелки моих наручных часов показывали без двадцати два. Ветер усилился и стало еще холоднее. Но дождь не начинался, хотя воздух был перенасыщен влагой. Я чувствовал запах моря, дегтя, канатов и разных других вещей, которыми одинаково пахнут все доки мира. По темному небу неслись такие же темные тучи, временами приоткрывая далекий бледный полумесяц, но чаще заволакивая его. Но даже когда луна скрывалась за тучами, тьма не становилась абсолютной, ибо далеко вверху, сквозь неровные, постоянно меняющие очертания просветы, мерцало звездное небо.
Когда становилось немного светлее, я вглядывался в темноту, окутывающую гавань. В гавани находились буквально сотни барж — ведь это одна из самых крупных гаваней для их приема. Все баржи теснились в хаотическом беспорядке. Но я понимал, что беспорядок только кажущийся. Как ни плотно стояли баржи и как ни велико искусство, необходимое для вывода судна в море, каждая баржа имела узкую полоску воды, по которой она могла выйти в открытое море. От причалов, у которых швартовались баржи, перпендикулярно к берегу тянулись узкие сходни, связывающие баржи с сушей.
Лупа спряталась за тучей. Я вышел из тени и ступил на одну из центральных сходней, неслышно двигаясь по мокрому дереву на резиновых подошвах. Будь я даже в сапогах, подбитых гвоздями, и тогда вряд ли привлек бы чье-нибудь внимание — кроме тех, желавших мне зла. Хотя на всех баржах размещались команды, а в ряде случаев и с семьями, лишь на двух или трех светились одинокие огоньки, и, если не считать тихой симфонии ветра и слабого поскрипывания троса, все вокруг было погружено в безмолвие. Гавань со своими сотнями барж сама по себе являлась целым городом, и этот город спал глубоким сном.
Я прошел треть расстояния по главной сходне, когда пуна снова выглянула из-за туч. Я остановился и оглянулся.
Ярдах в пятидесяти за мной шли двое — молча и целеустремленно. Они казались лишь тенями, силуэтами, но я заметил, что правая рука каждого выглядела длиннее, чем левая. Что-то держали в правой руке. Я не удивился, заметив это что-то, как не удивился, заметив их самих.
Я посмотрел направо. Параллельно сходне, от берега двигались еще двое. Они шли на одном уровне с теми, что следовали непосредственно за мной.
Я взглянул налево — еще двое, еще два силуэта. Меня восхитила синхронность, с которой они действовали.
Я повернулся и снова пошел вперед. На ходу я вынул из кобуры пистолет, снял с него непромокаемый чехол и спрятал в карман на молнии.
Луна скрылась за тучами. Я бросил беглый взгляд через плечо и побежал. Три пары преследователей тоже побежали. Пробежав ярдов пять, я снова оглянулся. Двое на моей сходне остановились и прицелились в меня. А, может, мне просто померещилось в мерцающем свете звезд. Но мгновение спустя я убедился, что так оно и было: узкий язык пламени пронзил темноту. Выстрела я не услышал, вполне понятно: ни один здравомыслящий человек не решился бы потревожить сон сотни здоровых голландских, немецких и бельгийских моряков. Однако они ничуть не побоялись потревожить меня. Луна снова выглянула из-за туч, и я снова побежал.
Царапнувшая меня пуля нанесла больший урон одежде, чем мне самому, хотя я и ощутил жгучую боль в правом предплечье. Но и этого для меня было достаточно — я свернул с центральной сходни, перепрыгнув на нос баржи, пришвартованной у причала под прямым углом, и быстро перебрался на корму под прикрытие рулевой рубки. Спрятавшись там, я осторожно выглянул из-за угла.
Двое на центральной сходне остановились и энергичными жестами показывали своим приятелям справа, что им следует обойти с фланга, чтобы потом выстрелить мне в спину. На мой взгляд, они имели самые скудные представления о том, что такое честность и порядочность, но их компетентность не вызывала сомнения. Совершенно очевидно, если меня хотели прикончить, то, как я понимал, используя окружение, они получали неплохие шансы. И, с моей стороны, было необходимо, и как можно скорее, сорвать эти планы. Поэтому я на какое-то время перенес внимание с тех, что на центральной сходне, на тех, которые пошли в обход.
Появились они через несколько секунд. Они не спеша, но уверенно шли вперед, вглядываясь в темноту за рубкой — не совсем умно с их стороны, поскольку я сам стоял в глубокой тени, а они четко выделялись на фоне лунного неба. Я, разумеется, увидел их раньше, чем они меня.. Даже сомневаюсь, что они вообще успели меня заметить. Один из них наверняка, ибо навсегда лишился способности видеть — он был мертв еще до того, как упал на причал и почти беззвучно соскользнул с него в темные воды гавани. Я прицелился во второго, но его реакция оказалась на редкость мгновенной, и он отпрянул в тень прежде, чем я успел нажать на курок. Неизвестно почему, но мне пришло в голову, что, по сравнению с ними, моя порядочность еще более низкого пошиба, однако в ту ночь я серьезно настроился на то, чтобы оставить их в дураках.
Я придвинулся к краю рубки и снова осторожно выглянул. Двое на центральной сходне стояли на месте. Возможно, они еще не знали, что произошло. С другой стороны, до них было совсем далеко и не приходилось рассчитывать, что я попаду с такого расстояния, да еще ночью, но, тем не менее, я тщательно .прицелился и нажал на спуск. Однако птичка оказалась действительно далеко. Я заметил, как один вскрикнул и схватился за ногу, но, судя по быстроте, с которой он бросился за своим приятелем и спрятался под прикрытием баржи, рана не могла быть серьезной.
Луна вновь скрылась за тучу. Тучка маленькая и скроет луну минуты на две, не больше. И, к тому же, разрыв в тучах увеличивался, а они уже засекли мое местонахождение.
Я спустился с баржи на главную сходню и побежал в прежнем направлении. Я не пробежал и десяти ярдов, как луна опять дала о себе знать. Я сразу бросился ничком, лицом к берегу. Левая от меня сходня опустела, да и неудивительно, ибо уверенность оставшегося в живых явно поколебалась. Я взглянул направо — эти находились теперь немного ближе, чем те, которые секунду назад благоразумно ретировались с главной сходни, и по тому, как целенаправленно и уверенно шли они вперед, было видно, что им еще ничего не известно о печальной судьбе одного из приятелей. Однако они столь же быстро постигли важность осмотрительности, как и остальные,— мгновенно улетучившись, .когда я сделал по ним два быстрых выстрела. Видимо, я промахнулся. Зато те двое, которые находились на главной сходне, ступили на нее снова. Но расстояние было еще слишком велико, и пока я мог о них не беспокоиться, так же как и они обо мне.
Еще минут пять продолжалась смертельная игра в прятки—перебежки, выжидания в укрытии, выстрелы, снова перебежки и все это время они неумолимо наступали, окружая меня. Теперь они действовали очень осмотрительно, почти не рискуя и ловко используя свое численное превосходство: в то время как один или двое отвлекали на себя мое внимание, остальные проворно перебегали с одной баржи на другую.
Трезвость и холодный расчет подсказали мне, что если я не изменю тактику, и притом немедленно, то у игры будет только один конец, и он уже приближается.
Обстановка меньше всего располагала к воспоминаниям, однако я выкроил, прячась за кабинами и рубками, несколько кратких мгновений, чтобы подумать о Мэгги и Белинде. Не потому ли они так странно вели себя, когда мы виделись последний раз? Может быть, каким-то особым женским чутьем они угадывали, что должно случиться и чем это для меня обернется, но побоялись рассказать? Хорошо, что сейчас они меня не видят, подумал я, ибо они не только утвердились бы в своей правоте, но и усомнились самым прискорбным образом в непогрешимости своего шефа. А я действительно уже дошел до отчаяния и чувствовал, что выгляжу соответственно. Я ожидал, что наткнусь на засаду из одного человека — меткого стрелка или мастера поножовщины, и думал, что справлюсь с любым, а если повезет, то и с двумя, но такого количества я не ожидал. Что я сказал Белинде, когда мы вышли из склада? «Кто, сражаясь, убегает, завтра снова в бой вступает!» Но теперь мне даже бежать было некуда, ибо до конца сходней оставалось всего двадцать ярдов. Когда человека травят, словно дикого зверя, его охватывает странное чувство, которое усугубляется сознанием того, что вокруг люди спят глубоким сном и достаточно снять глушитель и дважды выстрелить в воздух, как через несколько секунд вся гавань устремится к тебе на помощь. Но я не мог заставить себя так поступить, ибо то, что должно быть сделано, должно быть сделано сегодня ночью, и я знал — это моя последняя возможность и другой не представится. После сегодняшней ночи моя жизнь в Амстердаме не будет стоить и ломаного гроша. Я не мог заставить себя снять глушитель, пока оставался хоть малейший шанс. Я не думаю, что он оставался, во всяком случае то, что здравомыслящий человек назвал бы шансом.
Я взглянул на часы. Без шести два. Время почти истекло и в другом смысле тоже. Я взглянул на небо. К луне подплывала маленькая тучка. Сейчас они предпримут очередную и почти наверняка решающую атаку, и я должен буду предпринять свою очередную и почти наверняка последнюю попытку спастись. Я взглянул на палубу баржи. Она была нагружена металлическим ломом. Я схватил кусочек металла, потом еще раз прикинул расстояние от тучки до луны. Тучка словно сжалась, всю луну она не закроет, но край все-таки заденет.
Во второй обойме оставалось пять патронов, и я выпустил их в ту сторону, где — как я знал или догадывался — укрылись мои преследователи. Я рассчитывал задержать их на несколько секунд, хотя сам мало в это верил. Быстро сунув пистолет в непромокаемый футляр, задернул молнию и для большей надежности положил его не в кобуру, а в карман парусиновой куртки на молнии. Потом, пробежав несколько шагов вдоль баржи, вскочил на планшир и перепрыгнул на сходни. Когда я с трудом поднимался на ноги, я понял, что чертова тучка проплыла мимо, даже краем не задев луну.
Внезапно я почувствовал глубокое спокойствие — видимо, потому, что у меня больше не было выбора. И я побежал, поскольку не оставалось ничего другого — бросаясь, как безумный, из стороны в сторону, чтобы сбить с цели своих преследователей. Неоднократно я слышал мягкий звук их быстрых шагов — настолько близко они были от меня, и дважды чувствовал, как их руки пытались схватить меня за куртку.
В следующий момент я резко дернул головой, высоко взмахнул руками, выронив в воду кусок металла, зажатый в ладонях, и демонстративно тяжело упал на сходни. Шатаясь, словно пьяный, я с трудом приподнялся на ноги, схватился за горло и, опрокинувшись назад, упал в воду. Сделав самый глубокий вдох, на который был способен, я задержал дыхание.
Вода была холодная, но не ледяная, мутная и не очень глубокая. Мои ноги коснулись илистого дна, и какое-то время я старался не отрываться от него, я нанял медленно и осторожно выпускать воздух из легких, экономя запас, который, вероятно, был невелик — мне ведь не часто приходилось прибегать к такому трюку.
Если я не ошибался, предполагая, что преследователи наверняка мечтали меня прикончить — а я, разумеется, был прав, то, наверное, сейчас те двое с главной сходни
с надеждой взирали на то место, где я упал в воду. Я же надеялся, что струйка пузырей, медленно поднимающихся па поверхность, натолкнет их на ложные выводы и что для что го им не потребуется слишком много времени, ибо я уже не мог дальше разыгрывать представление.
Минут через пять, как мне показалось, хотя на самом /иле прошло не более тридцати секунд, я перестал посылать на поверхность пузырьки по той простой причине, что в легких воздуха больше не осталось. Я начал ощущать боль в груди, я уже слышал — и конечно, чувствовал как сердце колотится в пустой грудной клетке; начали болеть уши.
Оттолкнувшись ото дна, я поплыл направо, всей душой надеясь, что правильно ориентируюсь. Рука коснулась киля одной из барж и, воспользовавшись дарованным мне укрытием, я проплыл под ней и вынырнул на другой стороне.
Думается, останься я еще пять-семь секунд под водой, я бы захлебнулся. Теперь же, очутившись на поверхности, я был вынужден собрать всю силу воли, чтобы не разразиться кашлем, который наверняка донесся бы даже до другого конца гавани. Но когда дело идет о жизни или смерти, находятся силы, о которых и не подозревали в обычных условиях, и мне удалось обойтись несколькими глубокими, но беззвучными глотками воздуха.
В первые секунды я вообще ничего не видел, но только по той причине, что масляная пленка с поверхности попала в глаза. Я протер веки, но и тогда не увидел ничего особенного — только темный корпус баржи, за которую я прятался, главную сходню перед собой и еще одну баржу, стоявшую параллельно первой, футах в десяти.
До меня донеслись голоса — словно тихое журчание. Я тихонько подплыл к корме, ухватился за руль и осторожно выглянул. На сходне стояли два человека. Один из них светил фонариком, и оба, наклонившись, вглядывались в воду там, где я недавно в нее погрузился. Вода, к счастью, была темна и неподвижна.
Наконец, оба выпрямились. Один из них пожал плечами и выразительным жестом поднял руки ладонями кверху. Второй кивнул и осторожно потер ногу. Первый, посылая сигнал, поднял руки и дважды скрестил их над головой. В эту минуту раздался отрывистый кашляющий звук мотора, где-то совсем рядом. Очевидно, неожиданное обстоятельство совершенно их не устраивало, ибо тот, который подавал сигналы, схватил второго за руку и потащил за собой.
Я подтянулся и взобрался на баржу. На словах это звучит очень просто, но когда борт судна возвышается над водой фута на четыре, простое упражнение может оказаться и невыполнимым. Почти невыполнимым оно оказалось и для меня. Но, в конце концов, с помощью каната я преодолел расстояние и добрых полминуты лежал, как выброшенный на берег кит, прежде чем пробудившаяся энергия и осознание важности задачи заставили меня подняться на ноги и направиться на нос баржи, откуда я мог видеть главную сходню.
Те двое, которые были недавно полны решимости уничтожить меня, и теперь, несомненно, испытывали праведный подъем духа, проистекающий из удовлетворения от хорошо выполненной работы, сейчас казались лишь двумя едва различимыми тенями, готовыми раствориться среди еще более глубоких теней, окружающих береговые складские помещения. Я взобрался на главную сходню и на мгновение притаился, определяя, откуда доносится шум мотора. Затем, пригнувшись, добежал до места швартовки баржи со включенным двигателем и, опустившись на четвереньки, стал наблюдать.
Баржа была длиной не менее семидесяти футов, довольно широкая и неуклюжая. Более нескладной баржи я не встречал. Три четверти ее, начиная от носа, занимали задраенные трюмы. Далее размещалась рулевая рубка и за ней — каюта для экипажа. Сквозь занавешенные окна пробивался желтый свет.
Из окна рубки высунулся верзила и заговорил с матросом, который собирался спуститься на причал, чтобы отчалить.
Корма баржи была плотно прижата к сходне, на которой я лежал. Я подождал, пока матрос соскочит на причал, а потом бесшумно скользнул через борт на корму и притаился за каютой. Вскоре я услышал звук упавшего каната и глухой стук подошв, когда матрос прыгнул с причала на палубу. Тогда я осторожно добрался до железной лесенки, залез по ней на крышу рубки и ничком распластался на ней. Вспыхнули ходовые огни, но меня это трогало мало: они располагались по обе стороны рубки так, что там, где я лежал, тень казалась еще гуще и темнее.
Звук мотора стал ровнее, и причал начал удаляться. У меня мелькнула мысль — не попал ли я из огня да в полымя?

Глава 10

С самого начала я знал, что сегодня ночью придется выйти и море, и любой на моем месте, предполагая, в каких условиях он может оказаться, сообразил бы, что на нем сухого места не останется. Обладай я хоть каплей предусмотрительности, я бы позаботился о том, чтобы обеспечить себя водонепроницаемой одеждой. Но мысль о такой одежде ни разу не пришла мне в голову, и теперь оставалось просто лежать, притом не двигаясь, и расплачиваться за свою беспечность.
Я чувствовал, что замерзаю, и боялся, что замерзну до смерти. Ночной ветер, дувший над волнами Зейдер-Зее, мог пробрать до костей даже тепло одетого человека, если тот вынужден лежать без движения, а я не был тепло одет. Я промок до нитки и на холодном ветру чувствовал, что превращаюсь в глыбу льда— с той лишь разницей, что глыба льда неподвижна, а меня, беспрерывно била дрожь, как человека, заболевшего болотной лихорадкой. Единственным утешением была мысль о том, что если пойдет дождь, хуже мне не будет.
Онемевшими и замерзшими пальцами, которые совершенно не слушались, я кое-как расстегнул молнию, вынул из кармана пистолет и оставшуюся обойму и, зарядив его, прикрыл парусиновой курткой. Потом, решив, что если палец окончательно закоченеет, я даже не смогу нажать на спуск, я сунул под куртку и правую руку. Но под ней руке стало еще холоднее, и я был вынужден вынуть ее.
Огни Амстердама оставались уже далеко позади — мы вышли на простор Зейдер-Зее. Я заметил, что баржа идет тем же курсом, которым накануне входила в гавань «Марианна». Она действительно прошла совсем близко от двух бакенов, и, казалось, направлялась прямо на третий. Но я ни на миг не сомневался, что шкипер делает это сознательно.
Мотор зазвучал глуше, и баржа сбавила скорость. Из каюты вышли двое — первое появление членов экипажа с того момента, как мы вышли в море. Я заерзал, стараясь получше разглядеть их.
Один нес металлический прут, к обоим концам которого были привязаны канаты. Они вдвоем стали разматывать канаты, пока железный прут не исчез за кормой. Очевидно, теперь он почти касался поверхности воды.
Я взглянул вперед. Баржа шла совсем медленно. До Мелькающего впереди бакена оставалось ярдов двадцать, и, судя по всему, баржа пройдет футах в двадцати от него.
Из рубки послышался резкий голос, отдавший какую-то команду. Оглянувшись, я увидел, что двое еще быстрее опускают канаты, которые уже сами скользили меж пальцев,— и при этом один из них считал. Нетрудно было догадаться, зачем они так делают, очевидно, на канатах были завязаны через равные промежутки узлы, помогавшие удерживать прут в нужном положении и под нужным углом.
Как только баржа поравнялась с бакеном, один из матросов что-то сказал, и тотчас оба начали медленно, но решительно выбирать канаты на борт. Теперь я знал, что будет дальше, но, тем не менее, пристально следил за их действиями. Сначала из воды вынырнул двухфутовый цилиндрический буй, за ним потянулся четырехлапый якорь, одна из лап которого зацепилась за металлический прут. С якоря свисал канат. Бакен, якорь и металлический прут были подняты на борт, и матросы начали подтягивать закрепленный на якоре канат, пока, наконец, не вытащили из воды какой-то предмет. Им оказался серый металлический ящик 18 дюймов в длину и 12 в ширину. Его сразу же унесли в каюту. Тем временем бакен был сброшен за корму, и баржа набрала полный ход. Они провернули эту операцию с такой ловкостью, какая дается только опытом и хорошо усвоенными навыками.
Время шло, а я, кроме холода и боли, ничего не чувствовал. Мне-то казалось, что промокнуть сильнее невозможно! Но когда около трех часов утра небо опять помрачнело и пошел дождь, я понял, как сильно заблуждался. Никогда бы не подумал, что дождь может быть таким холодным. Правда, к тому времени немногое тепло, еще оставшееся в моем теле — парусиновая куртка все же сослужила некоторую службу — несколько подсушило майку и свитер, но от пояса до пят вся тепловая энергия растрачивалась впустую. Оставалось лишь надеяться, что когда придется покинуть крышу рубки и снова нырнуть в воду, меня не сведет судорога. Иначе я просто пойду ко дну.
Через некоторое время небо чуть посветлело, и к югу к востоку от нас я увидел смутные очертания земли, но и следующий момент тона потемнело, и все скрылось
Вскоре на востоке забрезжила заря, я опять увидел землю и постепенно пришел к заключению, что мы приближаемся к северному побережью Хайлера и направляемся к маленькой гавани.
Никогда не думал, что эти чертовы баржи такие тихоходные. С берега Хайлера, вероятно, казалось, что наши баржа вообще стоит на месте. Для меня ничего не могло быть хуже, как появиться в гавани средь бела дня и дать неизбежной толпе зевак повод посудачить о эксцентричности одного из членов команды, проведшего ночь на крыше рубки, а не в теплой каюте.
Мысль о теплой каюте причинила мне боль, и я постарался выбросить ее из головы.
Вдали над Зейдер-Зее показалось солнце, но оно не сулило облегчения. Раннее холодное солнце не могло просушить одежду, и я даже обрадовался, когда на него наползла низкая туча и снова полил косой ледяной дождь, от которого кровь моя окончательно застыла и перестала циркулировать. Радовался же я тому, что туча покрыла все мраком, а дождь убедит праздных зевак, что в такую погоду лучше всего сидеть дома.
Наше путешествие подходило к концу. Дождь усилился, он до боли хлестал меня по лицу и рукам и с шипением падал вокруг. Видимость снизилась до двухсот ярдов. Сквозь дождь проступали береговые навигационные знаки, к которым подходила баржа, но самой гавани я не видел.
Я завернул пистолет в непромокаемый чехол и втиснул в кобуру. Конечно, вернее было спрятать его в карман парусиновой куртки и задернуть молнию, как я поступал раньше, но я не собирался брать куртку с собой. Во всяком случае, я не был уверен, что скоро не сниму ее: переживания ночи так вымотали меня, что даже вес куртки, стесняющий, к тому же, движения в воде, мог поставить под вопрос успех предстоящего путешествия на берег. Доплыву или пойду ко дну? Ведь по своей беспечности я забыл еще об одном пустячке — взять надувной спасательный жилет.
Я кое-как стянул с себя куртку и, свернув ее, сунул под мышку. Ветер сразу же пронзил ледяным холодом, но теперь мне было не до него. Я подполз к краю рубки, соскользнул по лесенке вниз, крадучись пробрался под иллюминаторами, быстро взглянул вперед — излишняя предосторожность, ибо ни один человек в здравом уме не вылез бы сейчас на палубу без необходимости –бросил куртку за борт, перемахнул через корму, опустился на вытянутых руках и, удостоверившись, что не попаду под гребной винт, разжал пальцы.
В воде оказалось теплее, чем на крыше рубки, и это было счастьем, ибо чувство слабости уже начало внушать мне страх. Я намеревался находиться в воде до тех пор, пока баржа не войдет в гавань или хотя бы не скроется за стеной дождя, но, очутившись в воде, я понял, что сейчас не время привередничать. Моей единственной заботой в этот момент было лишь одно: выжить! И я изо всех сил поплыл за быстро удаляющейся баржей.
Чтобы достичь берега, потребовалось бы не более десяти минут. Даже шестилетний ребенок, умеющий плавать, легко справился бы с этой задачей. Но в то утро я был далеко не в форме, и хотя мое рискованное предприятие окончилось благополучно, сомневаюсь, что я смог бы преодолеть эту дистанцию во второй раз.
Когда передо мной отчетливо возникла стенка пирса, я обогнул навигационные знаки с правой стороны и взял курс на берег.
Я выкарабкался на берег и, как по мановению палочки, дождь прекратился. Впереди меня на уровне пирса лежала невысокая насыпь. Я осторожно подкрался к ней и выглянул.
Справа от меня, совсем близко, виднелись две крошечные гавани острова Хайлер — внутренняя и внешняя, соединенные между собой узким каналом. За внутренней гаванью живописно, как на красочной почтовой открытке, раскинулась сама деревня Хайлер, которая, за исключением одной длинной и двух коротких улиц, окаймляющих внутреннюю гавань, представляла собой лабиринт извилистых дорог и причудливое скопление зеленых и белых домиков, водруженных на сваи на случай наводнения. Между сваями были возведены стены, и что пространство использовалось как подвалы, а в дома вели наружные деревянные лестницы — прямо на второй этаж.
Я перевел взгляд на внешнюю гавань. Баржа уже встала на якорь у ее стенки, и началась разгрузка. Две маленькие лебедки поднимали из открывшихся трюмов корзины и мешки. Но меня интересовали не они,— несомненно, в них находились вполне законные грузы,— а небольшой металлический ящик, вынутый из воды, в котором, по моему глубокому убеждению, находился совершенно незаконный груз. Поэтому я и сосредоточил внимание на каюте. Я надеялся, что не опоздал, хотя каким образом я мог опоздать?
Впрочем, если бы я немного промедлил, то было бы уже поздно. Не прошло и 30 секунд моего наблюдения за каютой, как из нее вышли два человека. Один нес на плече мешок. Несмотря на то что в мешок положили что-то мягкое, угловатые очертания не оставляли сомнений: там был интересующий меня предмет.
Они сошли на берег. Несколько мгновений я наблюдал за ними, чтобы уловить хотя бы направление их движения, затем соскользнул вниз по разжиженной насыпи — еще одна статья расхода, ибо за ночь мой костюм сильно пострадал,— и направился следом.
Я шел почти в открытую не только потому, что они, очевидно, и не подозревали, какой за ними тянется хвост, но и потому, что узкие и извилистые улицы и переулки Хайлера были словно созданы для слежки.
В конце концов, они остановились у длинного узкого здания на северной окраине деревни. Первый этаж, или, в данном случае, подвал, был из бетона. Верхний этаж, куда вели деревянные ступени, имел высокие и узкие окна, защищенные такой густой решеткой, что сквозь нее не пролезла бы даже кошка. Тяжелую дверь укрепляли две железные полосы, прибитые крест-накрест, и два массивных амбарных замка.
Мужчины поднялись по ступенькам. Тот, что шел налегке, отпер дверь, и оба исчезли внутри. Секунд через двадцать они снова появились, на сей раз с пустыми руками, заперли дверь на замки и ушли.
Меня будто что-то кольнуло — острое сожаление о том, что мне пришлось расстаться со своим поясом с инструментами — ведь нельзя же плыть, обвязавшись таким количеством металла. Но это сожаление мгновенно исчезло. Не говоря уж о том, что вход в зарешеченное здание просматривался не менее чем из 50 окон и любой житель Хайлера сразу обратил бы внимание на незнакомого пришельца, мне еще рано было раскрывать свои карты. Может, мальков я бы смог поймать, но я ведь охотился де на мальков, а на китов, и для их поимки требовалась приманка, хранящаяся в ящике.
Чтобы выбраться с Хайлера, гид совершенно не был нужен. Поскольку гавань располагалась в западной части, дамба с дорогой находилась в восточной. Я прошел по нескольким узким, извилистым улицам, совершенно не поддавшись тому очарованию старины, которое каждое лето привлекает сюда десятки тысяч туристов, и вышел к маленькому арочному мостику, перекинутому через узкий канал. На мостике я встретил первых жителей деревни — трех матрон Хайлера, разодетых в традиционные пышные платья. Они скользнули но мне равнодушным взглядом безо всякого любопытства, как будто встретить рано утром на улицах Хайлера человека, который явно искупался в море, было самой естественной вещью на свете.
В нескольких ярдах от канала, по ту сторону, разместилась на удивление большая стоянка. Правда, сейчас на ней находилось всего несколько машин и полдюжины велосипедов. Стоянка практически не охранялась, если не считать невысокой ограды и примитивного замка на воротах. Очевидно, на острове мелкие кражи не являются социальной проблемой. Если уж честные граждане Хайлера решаются пойти на преступление, они это делают в крупных масштабах.
В этот ранний час стоянка была пустынна, ни автовладельцев, ни сторожа. Чувствуя себя более виноватым, чем когда-либо с момента моего появления в Голландии, я выбрал самый прочный из велосипедов, подкатил его к ограде, перебросил через забор и перемахнул сам. Вскочив в седло, я усердно заработал педалями. Никто не кричал вслед, никто не бросился вдогонку.
Я не ездил на велосипеде уже много лет и не испытывал былого чувства свободы и беспечной удали, но все же достаточно скоро удалось восстановить кое-что от прежней сноровки, и хотя путешествие не доставляло удовольствия, ехать было все-таки лучше, чем идти пешком, а движение до некоторой степени оживило красные кровяные тельца, застывшие в моих жилах.
Я оставил велосипед на крошечной деревенской площади, где стояла моя машина, и задумчиво посмотрел сначала на телефонную будку, потом — на часы. Нет, звонить было еще слишком рано, поэтом я сел в машину и выехал из деревни.
Проехав с полмили по амстердамской дороге, я заметил старый амбар, стоявший поодаль от усадьбы. Я остановил мл шину на дороге таким образом, чтобы амбар заслонял меня от любопытных взоров из окон. Открыв багажник, я кинул свой пакет, отправился к амбару, нашел, что он не заперт, пошел внутрь и переоделся по все сухое. Правда, это не превратило меня в нового человека — дрожь по-прежнему не унималась но, по крайней мере, это положило конец той пытке, которой я подвергался в течение стольких часов.
И снова я пустился в путь. Проехав еще с полмили, я увидел у дороги небольшое строение, похожее на огромное бунгало и с вывеской, нагло заявлявшей, что это — мотель. Мотель — не мотель, главное, он открыт, а большего мне и не нужно. Толстуха спросила, не хочу ли я позавтракать, но я намекнул, что мне нужно что-нибудь более эффективное.
В Голландии существует очаровательный обычай наполнять ваш стакан до самых краев, и хозяйка с удивлением и даже с опаской следила за тем, как я пытался дрожащими руками донести его до губ. Я расплескал не больше половины, и она явно задумалась, вызвать ли полицию и не послать ли за доктором, чтобы каждый на свой лад позаботились об алкоголике с явными признаками белой горячки или, может быть, о наркомане, потерявшем шприц. Однако она оказалась храброй женщиной и, по моей просьбе, налила еще порцию. На этот раз я расплескал всего четверть, а из третьей порции я не только не пролил ни капли, но даже почувствовал, как остальные тельца вскочили на ноги и резво принялись за работу. После четвертой моя рука стала твердой и крепкой как сталь.
Я одолжил электробритву, потом проглотил обильный завтрак. Он состоял из яиц, мяса, ветчины, сыров, хлеба четырех сортов и почти — черт возьми! — полугаллона кофе. Еда была превосходной. Возможно этот мотель открыли недавно, но его ожидало блестящее будущее. Позавтракав, я попросил разрешения позвонить по телефону. Меня соединили с гостиницей «Туринг» буквально за несколько секунд. Во всяком случае, гораздо быстрее, чем администратор соединил меня с номером девушек. Наконец Мэгги очень сонным голосом спросила: