Сувенир из Нагуатмы. Триумф Виджл-Воина

— Нет, почему же, бывало, — она задумалась, потом махнула рукой, как бы решившись. — Да что уж, сынок… Никому никогда не признавалась, тебе первому. Чай, не чужие теперь. Ссориться-то мы особо не ссорились, но вот однажды он выкинул номерок, отчебучил. Да, раньше про него всякое болтали: мол, в морях-то капитан… того! Женщины у него, дескать, буфетчицы всякие, прачки. Ну на каждый роток не накинешь платок, да я и не ревнивая, право. К тому же и любила своего капитана очень, один на всю жизнь. Я ведь по натуре однолюб: хорош суженый попался, плох ли, иного не дано и не надо. Потому готова была все простить, да и прощала многое; посерчаю, посерчаю да и прощу, уж такой уродилась. Да-а-а… все сомневаюсь, сказать не сказать… Но коли начала, закончу. Прихожу однажды встречать своего Максимыча из рейса, в каюту с цветами сунулась, а он мне прямо с порога сюрприз: “Домой не пойду”. — “Как так, родной, не пойдешь, как понимать?” — “А понимать надо так, что я теперь несвободен…” Ну и прочее, прочее понес, как в кино, мелодрама, и только… “Да ты что, — говорю, — опомнись, Максимушка, что мелешь такое, почти двадцать лет вместе. Переплавал никак, перегрелся в своих тропиках?” Нет, не глядит на меня, уперся: прости, прощай, не поминай лихом! А после вдруг бултых в ноги да и заканючил одно: прости, прости! Ладно, говорю, опомнишься, дурь из головы повыветрится, приходи, приму. И все. И ушла, стала ждать, когда он опомнится. Да, жду-пожду, нету непутевого. Позже узнаю, у врачихи своей живет, вместе плавали. Ну, что ты будешь делать, еще, думаю, спохватится, прибежит. Вещички-то личные не забирает, не присылает за вещичками, стало быть, наступит опохмелье, вернется. Опять жду-пожду, нету. Другие бы по начальству: верните законного муженька! И что ты думаешь, детка, завернули бы! Сколько подобного срама насмотрелась. Нет, никуда не пошла — ни в местком, ни в партком… А через полгода узнаю, ушел мой ненаглядный в новый рейс. Его, видишь ли, попридержали малость на берегу за аморальность, но выпустили, выпустили, слава Богу, ушел. Врачиха-то его дома теперь осталась, зачем ей теперь моря, есть кому плавать…Да, ушел Максимыч-то, а я по-прежнему его жду, ну не дура?! Понимаю все, а поделать ни-чегошеньки не могу, гипноз какой-то. Так вот до сих пор и жду… — она, пригорюнившись, уставилась в одну точку.

Я что-то не понимал… Неужто капитан насовсем ушел. Неужто после того рейса да снова к врачихе? Об этом и спросил. Не помню, какими словами, но об этом.

— Да что ты, милый! — она поджала губы. — В том-то и дело, ни к ней, ни ко мне. И ни к кому больше. Бискаю достался. Погиб “Альбатрос” как раз в этом рейсе, в самом начале. Половина моряков не вернулась, да я рассказывала…

Вот оно как. Круто распорядилась судьба. Однако, не погибни судно, Максимыч, сдается, вернулся бы к своей врачихе. Или к Вере Васильевне? Я у кого спрашиваю? У самого себя или у капитана Максимова? Или у того и другого вместе, поскольку един в двух лицах… Да, а Вера Васильевна бы все ждала, ждала, коли вещи не забирает. И может, не случись беда, добилась бы своего — смирением, кротостью; вернула бы мужа домой, кто знает.

— Вот с тех пор и одна, — продолжала она скорбно. — Со временем даже стала забывать, что Максимыч-то уходил из дома, выкинула из головы вон! Так и живу. Замуж снова не вышла, хотя многие сватали; нет, не смогла… Вот и прикинь, сынок, каково нам приходится, однолюбам? Благо это или наказание, ты прикинь. Что же касается Максимыча… Будь у него могилка на земле, я бы по сей день цветочки носила. Даже с этой врачихой, если бы она помнила, пусть. Так вдвоем бы и хаживали… Нету могилки.

…Прикидываю и так и этак. И ничего сказать не могу. Кроме, пожалуй, одного: таких, как Вера Васильевна, нынче не сыщешь. Таких редких людей надо беречь, как достояние нации. Эх, Максимыч, Максимыч, “капитан в квадрате”…

21 марта, суббота. Новая встреча с Учителем, я так ждал. Оставляю частности, не терпится изложить главное. А оно в том — и это для меня откровение, открытие, — что человечество в целом находится в рабстве; да, да, в повальном рабстве у своих традиций и стереотипов. Я-то думал, традиции — хорошо, благо, такие даже понятия сплошь и радом: по доброй традиции… чтя… следуя…, а тут — рабство! Учитель приступил к беседе так:

— Надо понять, человеческое тело — Танумахат — целиком и полностью принадлежит обществу. Пока сознание индивида загрязнено мусором ума, то есть всеобщим подражанием, соперничеством, завистью, у него нет Пути. У такой рабской натуры не может быть здорового тела. Оно больно и деформировано, а испорченность тела поддерживается именно мнениями и традициями. Раб традиции не может стать Воином, потому что основная традиция Воина — отсутствие всяких традиций. Рабство суть безнравственности. Безнравственность порождает монстров. Монстры разрушают миры. Следование традициям приводит человечество ко всеобщему рабству, ошибочно или лукаво именуемому братством…