Суворин и Катков

Катков был человек „назад“, а не „вперед“. Это был человек собственно Александровской эпохи, Николаевской эпохи, ну — краешком Екатерининской эпохи. Вот когда бы он сыграл роль, — плечом к плечу около Карамзина, пожалуй — Державина, около Потемкина. Сам он был слишком чист, не испорчен и элементарен для своего времени. А время было сложное, лукавое и запутанное.

Замечательно, что в Каткове, как и в друзьях его, не было индивидуальности. Катков — фигура, а не лицо. В нем не было чего-то „характерного“ — „изюминки“, по выражению Толстого; той „изюминки“, которую мы все любим и ради которой все прощаем человеку. Ему повиновались, но „со скрежетом зубов“. Его никто не любил. Поразительно, почти великий человек — он не оставил памяти. Его не хотят помнить. Ужасно!

Если поставить около Каткова Суворина — то это „совсем мало“. Так кажется. Что такое „Маленькие письма“ около передовиц его? Флейта около пушки. Да, но флейта играет и ее слушают, а пушка выстрели^ ла, и больше слушать нечего. Суворин — писал и писал, издавал и издавал, трудился, копался; трудился, смеялся, основал театр; ходил в театр; любил театр; даже актрис любил — такое легкомыслие. Суворин около Каткова вообще кажется легкомысленным. Но не торопитесь судить. Всмотритесь. После Каткова вообще ничего не осталось, как после пушечного выстрела, которого „теперь нет“. Суворина живо помнят сейчас, многие любят его; его „Маленькую библиотеку“ до их пор читают во множестве — вообще его „маленькие сосцы“ сосут и до сих пор в великом множестве русские люди. Катков „прошел“. Суворин „вовсе не прошел“. „Маленькие письма“ и „Маленькая библиотека“… Характерно, что это повторилось в названии, в заголовке, в теме. „Мы будем работать в мелочах, в подробностях, а там — что Бог пошлет“. Как ни странно сказать, Суворин при своем, сравнительно с Катковым, ограниченном образовании, „маленьком образовании“, был природным умом богаче, сложнее и утонченнее Каткова. Он был его впечатлительнее, зорче, дальновиднее и сообразительнее. Нельзя не сказать, что он имел право и власть иногда подсмеиваться над Катковым. „Гром прогремит, а человек останется“. „Мужик“ во всяком случае останется, а Суворин был сыном мужика, вышедшего в офицеры, тогда как Катков был из дворян. И „мужик“ пережил „дворянина“.

Нельзя было сказать, где же кончается талантливость Суворина: до такой степени, дробясь и дробясь, она уходила в бесконечность, в сложность. „И актрису люблю“. Все „люблю“, что есть русское, талантливое, сочное, яркое, успешное, деятельное, энергичное. И около него начало копиться все это. Он был „большой хозяин“, Катков (по структуре духа) был скупой хозяин. У Суворина — денег много, детей много, магазинов много, изданий множество. Везде и все „Суворин“. Если не у „Суворина“ печататься, то как же получить известность». И тысячею своих талантов, на которые уже как-то сама ползла «удача», он сделал то, что «публичность» в России, «занятие собою общего внимания» слилось с его газетою, с его знаменитым «Новым временем». «Легкомысленная газета». Да, но все читают. Печататься у Каткова значило «лечь под пушку и быть убитым», печататься у Суворина значило после 3-4-х статей стать всероссийской известностью. Все потянуло к Суворину, Суворин посмеивался. «И денег много, и славы много. Лафа».

И, в сущности, по сердцевинному пафосу, они были — единое. Любовь Каткова к России высилась, как бесплодная голая скала в пустыне; у Суворина было все равниннее и ниже, — но распустилось как лес, как травы, как поля. У него не так ярко сияло, но было плодотворнее-. Однако нельзя не заметить, что, пожалуй, Суворин любил Россию еще пуще, еще страстнее и многообразнее, а главное — он любил Россию как-то подвижнее и живее, нежели Катков. Тот любил

более память России, память Москвы, этот любил будущность России во всем его неиссякаемом и неуловимом содержании; в содержании, «какое Бог пошлет». У Суворина было гораздо менее «я», чем у Каткова, но у него было гораздо более «надежды на Бога».