Суворов

Суворов был христианин и всегда напоминал своим воинам о нравственном долге. «Умирай за дом Богородицы, за Матушку, за Пресветлейший дом! Церковь Бога молит. Кто остался жив, тому честь и слава! — говорится в его знаменитой солдатской памятке «Наука побеждать». — Обывателя не обижай, он нас поит и кормит; солдат не разбойник». Ни одна армия в мире не знала подобных заветов. Приказ разрушить во время штурма Праги никем не защищаемый мост в Варшаву является в военной истории редчайшим примером рыцарского благородства: русский полководец спас польскую столицу от мести солдат, не забывших апрельскую резню. Городской магистрат оценил этот подвиг великодушия и поднес Суворову драгоценную табакерку с надписью «Спасителю Варшавы».

В разгар успехов Суворова военные дела на Западе шли всё хуже. Французы повсюду били противников. Встревоженные успехами республиканцев, объявивших войну всем монархам Европы, берлинский, венский и петербургский дворы поспешили объединиться для отпора нашествию Франции. Ценой объединения стал окончательный раздел Польши, чьи исконные земли захватили Пруссия и Австрия.

Суворов был противником уничтожения Польского государства. Великий стратег понимал, что на границах России возникнет источник постоянной напряженности, опасный плацдарм для вторжений с запада. Война 1812 года подтвердила его опасения. Наполеон, играя на национальных чувствах поляков, увлек их в поход на Москву, заставив умирать за чуждые им интересы.

«Кабинетной политики не знаю», — писал из Варшавы Суворов, не подозревая, что за его спиной Польше уже вынесен приговор. Осведомленный статссекретарь императрицы Дмитрий Прокофьевич Трощинский откровенно выразил отношение двора к действиям нового фельдмаршала: «Правду сказать, Граф Суворов великие оказал услуги взятием Варшавы, но зато уж несносно досаждает несообразными своими там распоряжениями. Всех генерально поляков, не исключая и главных бунтовщиков… отпускает свободно в их домы, давая открытые листы. Вопреки сему посланы к нему прямо повеления». 21 ноября 1794 года императрица подписала рескрипт Суворову:

«Благоразумие, равно как и справедливость, требуют разобрать, кто был виною злодейского поступка в Варшаве и кто оный тайно и явно производил в действо. А потому и различить безпокойных и виновных от невиновных и неволею в мятеж вовлеченных…

Прислать сюда под стражею, не исключая и Игнатия Потоцкого, нагло оскорбившего и столь явно презревшего преступническим сношением своим с губителями рода человеческого, свирепствующими во Франции, законы отечества своего, воспрещавшие всякому поляку иметь связь и сообщение не токмо с цареубийцами, но и живущими в областях, подпавших их мучительству, под страхом наказания, законами изменникам определенными…

Короля в Варшаве не держать… препроводить на первый случай в Гродно к Генералу Князю Репнину».

Суворов расценил арест и содержание в заключении руководителей восстания как личное бесчестье. «Они хорошо содержатца, но мой пароль тем не содержан; в нем забытие прежнего — и они вольны, — писал он Хвостову 17 марта 1795 года. — Стыдно России их бояться, ниже остерегатца… Пора им домой».

Польская кампания сделала Суворова европейской знаменитостью. Именно в это время к Александру Васильевичу обратился подполковник граф Егор Гаврилович Цукато, боевой офицер, участник кампании в Польше и штурма Праги, с просьбой позволить стать его биографом. Ответ полководца замечателен по силе и глубине самоанализа и заслуживает того, чтобы быть приведенным полностью:

«Материалы, принадлежащие к Истории моих военных действий, столь тесно сплетены с Историей моей жизни, что оригинальный человек и оригинальный воин должны быть между собою нераздельны, чтоб изображение того или другого сохраняло существенный свой вид.

Почитая и любя нелицемерно Бога, а в нем и братии моих, человеков, никогда не соблазняясь приманчивым пением сирен роскошной и беспечной жизни, обращался я всегда с драгоценнейшим на земле сокровищем — временем — бережливо и деятельно, в обширном поле и в тихом уединении, которое я везде себе доставлял.

Намерения, с великим трудом обдуманные и еще с большим исполненные, с настойчивостью и часто с крайнею скоростию и неупущением непостоянного времени, — всё сие, образованное по свойственной мне форме, часто доставляло мне победу над своенравною Фортуною.Вот что я могу сказать про себя, оставляя современникам моим и потомству думать и говорить обо мне, что они думают и говорить пожелают».

Далее следует прекрасный пассаж о том, что только во всеоружии знаний, при безусловной честности и добросовестности исследователя может торжествовать истина. Воин-философ ратует за подлинно исторический подход к оценке лиц и событий:

«Жизнь столь открытая и известная, какова моя, никогда и никаким биографом искажена быть не может. Всегда найдутся неложные свидетели истины, а более сего я не требую от того, кто почтет достойным трудиться обо мне, думать и писать. Сей есть масштаб, по которому я желал бы быть известным.