Суворов

— Очень, — отвечал художник. — Для начертания характеров пригодно всё, даже мелочи. Толпою не замечаемые черты делаются для артиста, изобразителя души в теле, весьма важными. Счастливо перенесенные на холст, они дают портрету всю физиономию. До сего невдохновенный художник никогда не достигнет. Рубенс… изображал смеющееся дитя. Один миг волшебной его кисти — и дитя, к изумлению всех предстоящих, плачет. Я не Рубенс! Но он бы в первый раз позавидовал теперь моему счастью.

Прекрасное описание портрета и его оценку находим у А.В. Помарнацкого: «Изображен Суворов в белом австрийском мундире, с обнаженной головой, с задорным хохолком, со спустившейся на лоб прядью и легкими, разлетающимися на висках прядями седых волос. Глаза смотрят остро и внимательно, брови с характерным изломом слегка приподняты и придают лицу чуть насмешливое выражение. Асимметричные складки у рта со слегка выдвинутой нижней губой усиливают впечатление подвижности лица Суворова и заставляют зрителя предчувствовать насмешливую улыбку, еще таящуюся внутри, но вот-вот готовую заиграть на устах старого полководца, который сейчас, кажется, обронит какую-нибудь из своих саркастических шуток. Характерная черта Суворова — его необыкновенная духовная и физическая подвижность, юношеская легкость, которую он сохранил до последнего года своей жизни, — с большим мастерством запечатлена в этом последнем прижизненном его портрете».

К этому мастерскому эссе исследователя можно добавить только один штрих: лицо Суворова дышит необыкновенной просветленностью и благостностью, словно полководец говорит зрителям: свой долг я исполнил, утвердил славу русской военной школы и свою славу.

БОЛЕЗНЬ, ОПАЛА, СМЕРТЬ

При виде оживленного, казалось, не знавшего утомления полководца никому не могла прийти в голову мысль, что ему оставалось жить считаные недели. «Это был, — отмечает Помарнацкий, — последний подъем, как бы продолжавший необычайное напряжение духовных и физических сил Суворова во время кампании последнего года. За этим длительным напряжением неминуемо должен был последовать кризис, и он наступил, когда кипучая боевая деятельность и шум чествований и празднеств остались позади. Тотчас по выезде из Праги 14 января 1800 года Суворов почувствовал недомогание. В пути болезнь его (простуда и общее недомогание) обострилась, силы угасали, и в Петербург, где вместо заслуженных почестей его ждала новая опала, он приехал тяжелобольным».

По пути из Праги в Краков генералиссимус остановился в городке Нейтингене (ныне Нови-Йичен) в Моравии и посетил гробницу знаменитого австрийского полководца Лаудона. Прочитав длинную и величественную эпитафию, украшавшую памятник, он сказал, что желал бы, чтобы кости его лежали в Отечестве, а на могильной плите было написано: «Здесь лежит Суворов».

Письмо Ростопчину из Нейтингена от 27 января Суворов начинает словами: «Я возвратился с места, где скончался Лау-дон: пролил по нем слезы — жребий смертных» — и тут же переходит к оценкам продолжающейся европейской войны. «Любезные герои "готдемы"[50] воюют для корыстей: они как вечно целы на их природных островах». Особенно возмущает полководца захватническая политика венского двора в Италии, освобожденной в результате его побед. Австрия становится сильнее «атейской (атеистской, безбожной. — В. Л.) Франции, изнуренной способами едва ли не на половину последней Италианской кампанией… Что ж скажет всегда хитровозражающий Поцдам? [постоянная соперница Австрии — Пруссия]…. Ныне Берлин малосильнее Вены. Великий Император Норда (Севера, то есть России. — В. Л.) — правитель судьбы». Он предвидел, что эгоистическая политика европейских держав приведет к захвату Наполеоном почти всего континента, а спасительницей его станет Россия.

В Кракове Суворов почувствовал себя так плохо, что сдал командование армией генералу А.Г. Розенбергу и поспешил в свое имение «Кобринский Ключ».

Девятого февраля адъютант генералиссимуса барон Александр Розен писал князю Алексею Горчакову в Петербург:

«Вчерашнего числа приехали мы в Кобрин. Князь занемог в Кракове и для того здесь остановился дня на четыре. Болезнь его не опасная, но напротив, к счастию, что вода вышла наружу. По всему телу пузыри водяные… Вот уже четыре дня, что он совсем ничего не ест, не пьет. Сегодня я уговорил его поесть супу и доктор позволил понемногу пить аглицкого пива. Надеюсь, что дни чрез три в состоянии будет ехать.

С ним только Ставраков и я — мы безотлучно. Вы знаете, каков он здоровый, а больной вдвое таков; но со всем тем нам приятно жертвовать всем для нашего благодетеля и для человека, который есть подпора отечеству.

При сем посылаю письмо в Кончанск (то есть Кончанское. — В. Л.). Покорнейше прошу его отправить да приказать кончанскому дворецкому, чтобы исправить и топить покои, да чтобы было пиво, мед вареный, баня. Все сие Князь приказал мне Вашему Сиятельству отписать».