Суворов

Очаков надо было брать, но Потемкин жил другими представлениями о времени. Его армия тянулась к Очакову по старинке, медленно, пройдя 200 верст за 33 дня (по 6 верст в день). Лишь в середине июля Суворов был вызван из Кинбурна. Потемкин поручил ему левый фланг осады крепости (Д II. 460). Кинбурнский отряд Суворова включал 4 батальона — 2356 человек (Д II. 465) — ничтожно мало в 50-тысячной армии Потемкина. Однако это были отлично обученные и уже обстрелянные солдаты. С ними Суворов был готов идти на штурм, соблюдя милые сердцу светлейшего осадные церемонии.

Вариантов взятия крепости он видел три. Первый — по классической схеме Вобана, постепенно сжимая крепость в сети траншей и параллелей, подводя контрмины, пробивая бреши. Итог — штурм. Второй — «бить брешь с флота в нижнюю стену. Успех, штурм». Третий — соединить оба метода, только вместо медленных земляных работ быстро подобраться к крепости неглубокими окопами-ложементами (Д II. 463). Для атаки с воды Суворов взял с Кинбурнской косы гребные суда и казачьи лодки (Д II. 461).

Потемкин отказался от всех этих вариантов. Он остановил войска вдалеке от крепости, надеясь взять ее измором и огнем нескольких выдвинутых вперед батарей. 27 июля турки предприняли вылазку и сбили пикеты казаков полка Скоржинского. Главные русские силы находились далеко. Суворов, получив известие о нападении, хотя это был не его участок, бросил в бой 93 стрелка Фанагорийского полка и батальон гренадер Фишера под командой генерал-майора Загряжского. Они отбросили врага, но во рвах у крепости туркам удалось зацепиться. С подмогой число турок дошло до 3 тысяч. Александр Васильевич приказал отступить, но «наши люди так сражались, что удержать их невозможно было». Все его посланцы и даже офицеры возвращались ни с чем. Суворов сам выехал на место, подкрепил контратаку Фанагорийским батальоном и с огромным трудом, с помощью генерал-поручика Бибикова, смог отвести войска, получив ранение в шею (Д II. 468, 469).

Потемкин разгневался: о ходе сражения он до самого конца ничего не знал, а потери были велики: 154 убитыми и 211 ранеными (у турок до 500 человек. Д II. 473). Отослав матушке-императрице победный рапорт о действиях Суворова, светлейший самого его укорил: «Солдаты не так дешевы, чтобы ими жертвовать по пустякам. К тому же мне странно, что вы в присутствии моем делаете движения без моего приказания пехотой и конницей. Ни за что потеряно бесценных людей столько, что их бы довольно было и для (взятия) всего Очакова»^{98}.

Суворов назвал свое ранение легким; так же написал и Потемкин в Петербург. На самом деле, признал Суворов две недели спустя, «шея моя не оцарапана, чувствую сквозную рану, и она не пряма, корпус изломан» (Д II. 474; П 266). На выздоровление потребовалось больше месяца. Значительно серьезнее оказалась рана, нанесенная злословием. Светлейшему сразу доложили, что Суворов сражался без пушек, а тот не удосужился установить, что пушек у Александра Васильевича не было, они находились в резервном корпусе, командир которого Суворову не помог.

«Хоровод трутней» не успокоился — в свите Потемкина стали говорить, что «Суворов наделал дурачества немало, которое убитыми и ранеными стоит четыреста человек лишь из батальона Фишера». Светлейший спроста так и написал матушке-императрице. Юный французский волонтер Роже де Дама, коего Суворов именовал «сопливцем» (П 269), сделал себя в хвастливых рассказах главным советником русского полководца, который «атаковал турок и без всякого порядка и меры преследовал их до самых окопов», потому что «после обеда… был пьян». Эта версия сразу стала популярной среди всех, кто не знал умеренности Суворова, но готов был сделать все, чтобы очернить его. Императрица сказала Храповицкому 14 августа: «Сшалил Суворов, бросясь без спроса, потерял 400 человек и сам ранен. Он, конечно, был пьян». Канцелярист Потемкина P.M. Цебриков передает сплетни в ставке Потемкина еще красочней: якобы «после обеда… разожженный крепкими напитками» Суворов по прихоти повел солдат в самоубийственную атаку на Очаков, а спас войско даже не один из реально присутствовавших генералов, но нелюбимый Суворовым Репнин^{99}.

Этими сплетнями Суворов был чрезвычайно оскорблен. Он просил у светлейшего отпуск, но получил разрешение вернуться на Кин-бурнскую косу, где служил до конца года^{100}. «Здесь меня не почитают, — справедливо заметил он. — Невинность не терпит оправданий. Знаете прочих, всякий имеет свою систему, так и по службе, я имею и мою, мне не переродиться, и поздно… Коли вы не можете победить вашу немилость, удалите меня от себя, на что вам сносить от меня малейшее беспокойство» (Д II. 474). «Добродетель всегда гонима» (Д II. 477). Разумеется, Суворов не бунтовал, милости Потемкина были для него важны. Но злодейская сплетня и характер Александра Васильевича сделали свое: о генерале просто забыли.