Суворов. Чудо-богатырь

С приездом Милорадовича он повеселел, завел разговор о милостях государя, о милостях покойной императрицы:

— Ты был еще совсем юн, Михаил Андреевич, — обратился он к Милорадовичу, — приезжаю я в восемь часов вечера на бал во дворец, государыня встречает меня и спрашивает:

«Чем потчевать такого гостя дорогого?»

«Благослови, царица, водочкой», — отвечаю я.

«Fi done, что скажут красавицы фрейлины, которые будут с вами говорить?»

«Они, матушка, почувствуют, что с ними говорит солдат».

Вдруг изволит сама поднести мне рюмку тминной, — моей любимой водки. Я выпил за ее здоровье и, обливаясь слезами, упал к ее стопам, успев лишь сказать:

«Твое снисхождение, монархиня, делает меня твоим рабом. Умру за Екатерину, мать мою, умру твоим Зопиром».

«Не хочу, чтобы вы для меня, как тот для Дария, изуродовали себя. Живите невредимо для славы нашего отечества…»

— Один взгляд милости царя дарит нас счастьем, — продолжал он. — Еще и поныне храню я в числе моих знаков отличия и целую ежедневно всемилостивейше пожалованный мне блаженной памяти царицей Елизаветой Петровной рубль, когда я солдатом лейб-гвардии Семеновского полка стоял в Петергофе у Монплезира на карауле и отдал ей честь. Она изволила спросить, как меня зовут. Узнав, что я сын генерал-поручика Василия Ивановича Суворова, хотела пожаловать крестовик, но я осмелился сказать:

«Всемилостивейшая государыня, закон запрещает солдату принимать деньги на часах».

«Ай молодец, — изволила сказать, потрепав меня по щеке и дав мне поцеловать свою руку. — Ты знаешь службу. Я положу монету здесь, на землю. Возьми, когда сменишься…» То есть как я был счастлив!

Все окружавшие Суворова радовались его хорошему расположению духа и старались его поддерживать. Разговор коснулся итальянской кампании, и Милорадович начал вспоминать анекдотические стороны ее.

— Один из эпизодов я хочу увековечить гравюрой, — сказал Милорадович.

— Какой именно?

— В Турине два наших солдатика были поставлены на квартиру к старушке итальянке, которая лелеяла их как мать. Тронутые ее ласкою, солдаты словами изъявляли ей свою благодарность, но старушка никак не понимала. Солдаты и так и этак — не понимает.

«Куда как бестолкова старушка, — удивляются солдаты, — кажется, говоришь и по-польски, а она все нихт ферштейн».

«А знаешь ли что, — обращается один из них к другому, — что ни говори, все одно не поймет. Наденем мундиры да отдадим нашей доброй кормилице честь по военному — к ноге».

Тотчас же солдатики надели мундиры, взяли ружья и вытянулись перед старушкой. Она поняла и расхохоталась.

Рассмеялся и генералиссимус.

— Я хочу, ваше сиятельство, непременно заставить искусного артиста выгравировать эстамп с изображением изумленной старушки и двух наших солдат, отдающих ей честь к ноге, с надписью: «Благодарность русских солдат гостеприимной хозяйке».

— Любезный Михаил Андреевич, — отвечал Суворов, — этот анекдот русский, прибавьте к надписи еще и русскую поговорку: «Хорошо, кто хлеб-соль водит, а вдвое тому, кто хлеб-соль помнит». Вот каковы наши чудо-богатыри!

По мере того как он чувствовал облегчение от болезни, начинал возвращаться к прежнему образу жизни, читал журналы, вел оживленную переписку. Хвостову писал о мельчайших подробностях въезда своего в Петербург, о последующей жизни и службе. Он писал, что остановится на последней станции для ночлега, что там должен его встретить сын или племянник с запискою о всем ходе торжества. Писал свои предположения относительно отъезда своего в деревню и приездов оттуда в Петербург в торжественные дни, разбирал, когда следует приезжать и когда нет, когда пристойно, а когда неприлично. В своих расчетах и предположениях он заглядывал даже за год вперед.

Жизнь в деревне за время его болезни сделалась любимой мечтой старика. Несмотря на безграничную благосклонность государя, он понимал, что совершенно негоден для военной службы мирного времени при определенных на нее взглядах императора. Предполагал генералиссимус жить не в Кобринском имении, которое хотел променять, а в Кончанском или по соседству. В Кончанском он мечтал выстроить новый каменный дом, каменную церковь и задать здесь великолепный праздник. Когда же ему становилось лучше, он начинал мечтать о продолжении кампании. В этом подогревали его газеты и журналы, в которых он читал об успехах Наполеона Бонапарте и горел желанием сразиться с ним.

— Быстро шагает мальчик, быстро, — говорил он после каждой победы Наполеона, — пора и остановить его, помилуй Бог, пора.

Разговаривая как-то с продолжавшим находиться при нем Фуксом о предполагаемой войне с французами, он сперва задумался, а потом нервно обратился к собеседнику:

— Пожалуйста, поскорее перо и чернила. И когда Фукс вооружился пером, продолжал: