Суворов и Кутузов

Издавна повелось: в мирной обстановке, после утреннего чая, отдохнуть часок. Попеть по нотам свои любимые концерты Бортнянского или Сартия.

Пение любил с детства. В Москве и в подмосковном Рождествене пел на клиросе дискантом – слух всегда был отменный; а возмужал – стал петь басом.

Но сегодня воскресенье, скоро идти к обедне. Там вдоволь напоешься.

А пока захотелось ответить на одно приятное письмо.

Бывший соратник, подполковник граф Цукато, просит позволения написать биографию Александра Васильевича.

Наконец дошло до того, что жизнью Суворова любопытствуются другие!

Писал адъютант Антинг, старался. Первая часть – еще туда-сюда, а во второй Антинг скворца дроздом встречает. Надобно исправить солдатским языком. Придется поручить подполковнику Петру Никифоровичу Ивашеву. Он пять лет при Суворове главным квартирмейстером, человек свой, русский, все знает, пусть исправит.

А теперь вот – Цукато. Может, у него получится лучше…

Задумался над своей, такой полной превратностей жизнью.

За признанием – немилость, за падением – взлет.

Измаильский стыд до сих пор, четыре года спустя, жжет его щеки. Тогда Потемкин устроил так, что победителя Рымника и Измаила разжаловали в строители крепостей. Заставили полтора года томиться в Финляндии. Сделали захребетным инженером.

Сколько крови испортило Суворову это финляндское «затмение», как прозвал он сам эту ссылку. Как рвался он оттуда! Писал своему всегдашнему адресату Димитрию Ивановичу Хвостову.

Хвостов женат на его родной племяннице Грушеньке Горчаковой. Он уважает дядюшку Александра Васильевича, всегда столь исправно отвечает ему на письма, сообщает обо всем, что происходит при дворе, в Петербурге.

Суворов огорченно говорил:

– Баталия покойнее, нежели лопатка извести и пирамида кирпичей!

– Бога ради, избавьте меня от крепостей, лучше б я грамоте не знал!

Наконец вняли просьбам, вызволили. Зимой 1792 года послали в Херсон начальствовать над тамошними войсками. Но это – что в лоб, что по лбу: в Херсоне опять те же укрепления, те же госпитали. Опять выходил из себя, писал:

«Я не инженер, а полевой солдат. Знают меня Суворовым, а зовут Рымникским!»

Просился у царицы в Польшу – на западе сгущались тучи. В Польшу Екатерина не пускала. Терпеливо ждал. Но глаз не спускал с запада. Опытный глаз видел: здесь заговорят пушки.

И он оказался прав, – дело началось.

Румянцев, российский Нестор, великий полководец, вызвал Суворова из Херсона. Дал поручение отвлекать поляков от главного театра военных действий.

Задача – обидно мала. Постыдно мала. Ему ли этим заниматься? И все-таки Суворов согласился: лишь бы поближе к делу!

И тут опять встрепенулся Петербург, все эти дворцовые паркетные шаркуны, все завистники. Постарались свести решение Румянцева к нулю: Суворов получил ордер – вместо сражений с врагом в поле устраивать магазейны, готовить провиант для других генералов, которые предполагали растянуть кампанию на год, не меньше.

А Суворов не собирался вести войну так долго. Еще до выступления в поход он обещал окончить все в сорок дней. И теперь обещанное сдержал: в сорок два дня кампания была закончена. У Суворова никогда и ни в чем слово не расходилось с делом. Одним ударом приобрел мир и положил конец кровопролитию!

События опередили всех петербургских курьеров. События шли суворовскими темпами.

Его чудо-богатыри взяли Крупчицы, взяли Брест, взяли Кобылку. Пала Прага – дело, подобное измаильскому.

И вот Суворов в самой Варшаве – победитель и умиротворитель.

«Ура, Варшава наша!» – написал он императрице.

В Польше настала долгожданная тишина.

Мир. Pokoj.

Кто старое помянет, тому глаз вон!

«Все предано забвению. В беседах обращаемся как друзья и братья», – писал Суворов Румянцеву.

Нет, петербургским указчикам за суворовскими штыками не угнаться!

…Суворов окунул перо в тушь и быстро застрочил: