Суворовец Соболев, встать в строй!

Мама сообщала, что заболел дедушка. Написала немного, но на душе стало тяжело. Дедушку было жалко. Огромный, широкий, лысый, он всю жизнь с молотком в руках плющил, гнул раскалённое железо и вдруг оказался на пенсии. В свои пятьдесят он сидел на завалинке и не знал, куда деть прокалённые руки, почти ничего не знавшие, кроме молота. Вначале войны дед попал в окружение и, выйдя из него, был ранен в первом же бою. После ранения дед продолжал воевать по своему жизненному призванию, набивая подковы лёгким кавалерийским лошадям. А теперь, на пенсии, ему разрешили только работать два месяца в году. Тогда в первый же день он принаряжался в белую рубашку, бабка собирала ему обед в сумку, и он шёл в родную артель, где опять махал молотом и, отработав положенный срок, печально покидал родную кузницу.

Иногда вдоволь натосковавшись, он вновь приходил в свой цех, но новый молодой начальник приказал его не пускать, предварительно объяснив следующее:

— Вы честно отработали, и теперь имеете полное право на отдых. Я не могу допустить, чтобы наш советский пенсионер трудился за этих молодых бездельников…

У деда была самая большая заработанная пенсия во дворе, окружённом четырьмя двухэтажными бараками, и Санька гордился этим.

Особенно Санька любил париться с дедом в бане. Налупив себя веником, дед выходил в раздевалку, обматывался простынёй и подсаживался к своим друзьям. Банным днём для него была пятница. Приходил он с утра, когда баниться собирались его друзья – пенсионеры. Среди них дед один был не покалеченный. У других вместо рук и ног висели култышки, да и у деда живот был обезображен грыжей. Санька учился во вторую смену и, захватив с собой портфель, чтобы не опоздать к занятиям, с удовольствием составлял деду компанию.

Старики тёрли друг другу спины, лупили в тумане парной вениками, потом в предбаннике пили пиво, шутили, но никогда не вспоминали войну. И обычно кто-нибудь обязательно подначивал Саньку:

— Ну что, спина у деда в кузне продубела? Небось, липой мочаль не мочаль, руки сотрёшь, а сажу не выдерещь.

— Да вы чо, он чистый! Самый чистый, чище вас, — защищал он деда.

— Молодец, за деда горой, — улыбался кривой и безрукий дядя Петя. – Хоть он у тебя что лещ копчёный. Его уж ничем не ототрёшь. Без духа калёного железа он уже не может. Его, как мух на мёд, в родную кузню тянет. – Дядя Петя хоть и улыбался своим одним глазом, но говорил это с грустинкой. А Саньку при случае старался как-то погладить или украдкой сунуть ему конфету. Семья дяди Пети погибла в Сталинграде, и, отлечившись в госпитале, после победы над Японией, он остался на Дальнем Востоке. Подальше от мест, над которыми не осталось даже родимых могильных холмиков…

Сейчас Санька толкать лопату не стал. У него возникло желание всю обиду, всю злость смешать со снегом, и он, став на средину плаца, принялся со всей силы грести снег в сторону стадиона. Во всю отмашь работая лопатой, он скатывал небольшую снежную насыпь. Пройдя до конца территорию своей роты, он повернул обратно, продолжая со злостью проталкивать снежный валик дальше. С каждым движением он чувствовал, как обида и пришедшая ей на смену злость уходят в снежную насыпь, и появляется болящее желание работать, чтобы до прихода ребят успеть столкнуть снег с плаца. Когда половина была сделана, он услышал за спиной:

— Не надо его искать! Я же говорил, он здесь.

В голосе звучала радость. Кричал Витька. Он подбежал и стал впереди.

— Давай лесенкой. Я сначала, а ты за мной. Быстрее будет. А то этот кулак Яковлев опять на тебя бочку катит. Говорит – забился куда-нибудь и плачет. А я им доказывал, что ты уже здесь.

Скоро показались остальные. Их воинственно вёл Серёга. По его лицу, сплошь покрытому пятнами веснушек, было заметно недовольство.

— Ну вот, мы его обыскались, а эта жаба здесь. Сколько времени потеряли. А время – деньги. Давно бы всё убрали и сидели бы у телека. А я бы на секцию бокса не опоздал.

Санька молчал, продолжая двигать вперёд снежный брусвер..

«Только бы не завестись. Только бы не слышать всё это, что выливает на него сейчас Серёга».

Молчали и остальные.

— Кто тебя просил говорить о Володе Зайцеве? Теперь Сорокин сбегает в политотдел или накапает командиру четвёртой роты. И всё, нам теперь заменят вожатого. А вместо него пришлют какого-нибудь, кто только на сборы будет являться раз в месяц или ставить пиявки не хуже Воробья.

— Вот именно. Мы все молчали, а ему только стучать, — вслед за Серёгой подал голос Рустамчик, который ни звука не произнёс ни в спальне, ни в канцелярии.