Суворовец Соболев, встать в строй!

— Вот жаба! Вечно ему поблажки. На перекладину не лез, через козлика — мысленно тренируйся.

— А тебе-то что? – отвечал ему резкий Витькин голос.

Шёпот огрызался, извивался, но смысл его слов разобрать было нельзя, потому что он потонул в общем говоре суворовцев, торопившихся в раздевалку.

Саньке казалось, что идущие за спиной шепчутся, осуждают, язвят, и он заставил себя оглянуться: никто даже не смотрел в его сторону.

Только что он представлял, что все взгляды обращены к нему, что его осуждают, готовят недоброе, но стоило оглянуться, и всё исчезло, рассеялось… Все торопились в раздевалку скорее натянуть на себя толстое тёплое ненавистное бельё, гимнастёрку, брюки, сапоги. И он тоже заспешил.

«Скорее одеться, чтобы не опоздать в строй и снова не услышать обидных окриков».

Суетливо натягивая на себя одежду, он путался, злился, пока не застегнул ремень и не принялся разглаживать складки растолстевшей за счёт зимнего белья формы.

К зимнему нижнему белью питали вражду все суворовцы. Форма от него становилась мешковатой, а её голубой пух намертво цеплялся к чёрному сукну и не вычищался жёсткой щёткой, не отглаживался тяжёлым утюгом через намыленную тряпку. Ненавистное бельё старались не надевать. Прятали под матрасами и в тумбочках.

В строй Санька не опоздал и даже успел отдышаться, осмотреться и ещё раз заправиться. На этот раз последним, не торопясь, шёл самый сильный во взводе Лёшка Дмитриев. Суворовцы стояли и ждали, а Серёга Яковлев, улыбаясь, громко шутил:

— Ну, Лёшик, молодец, не торопится, ничего не боится. А чё, подождём, время-то есть. Успеем.

Саньке стало смешно, он улыбнулся перемене интонации в Серёгином голосе. «Для меня и для Толи Декабрёва – жаба, для Лёшки – Лёшик-молодец».

«А может верно, жаба, — опять вспомнил вчерашнее Санька, — Витька идёт и не подозревает, что его письмо вчера сгорело. Но можно ли было отправлять такое письмо человеку, которого обидели? А может Серёга прав? Я жаба, размазня и ничего не могу решить твёрдо».

Строевой смотр

Два толстых утюга, как маневровые паровозики, медленно двигались то в одну, то в другую сторону по жёлтой в подпалинах тряпке. Пар с шипением вылетал из-под них и тут же исчезал, оставляя в воздухе запах палёной шерсти. Двое суворовцев, не доверяя тяжести чугунных утюгов, залезли на столы и вдавливали их в брюки двумя руками. От этого столы тяжело стонали, а скрепляющие их сухарики жалобно повизгивали. Рядом на стульях тосковали очередные, мечтавшие скорее, по-кавалерийски, оседлать пыхтящие паровозики. Ещё двое суворовцев стояли, повесив брюки на руки. Больше в бытовке никого не было, но длиннющий хвост незримой очереди жил своей независимой жизнью, и если бы он неожиданно подтянулся к бытовке, то захлестнул бы весь коридор. Завтра должен был состояться строевой смотр.

— Что такое строевой смотр? Как к нему готовиться? Что делать? – спрашивал Серёга Яковлев у своего земляка грушеголового Петьки Киселёва из третьей роты.

Петька приглаживал натёртый бриолином до паркетного блеска чуб и говорил, причмокивая языком.

— Что строевой смотр! Что к нему готовиться! Так, брючки гладануть раза два туда-сюда, и всё. Видели, как я?

Петька действительно с брюками расправлялся недолго, не залазил на стол, не обкатывал утюг. Он пришёл в бытовку, спокойно дождался, пока очередной наездник расседлает паровозик, без лишних движений подошёл к столу, разложил брюки и быстро, пока стоявший на очереди Коля Марченко раздумывал сказать или не сказать, что не Петькина очередь, навёл стрелки. Потом Петька аккуратно повесил брюки на руку и подал утюг Коле:

— Учись, молодой, пока я жив!

Петька сидел в окружении суворовцев второго взвода:

— Да что вы трясётесь? Всё будет как на утреннем осмотре, проверят, и всё. Потом сыграют «Зарю», и два разика пройдёте мимо трибуны.

Стоявший позади Петьки Серёга Яковлев улыбался: «Во, земеля, не волнуется, не боится, всё знает».

— Да вам чего трястись, до вас и не дойдут.

— А я и не буду, — провёл ладонью по брюкам Серёга. – Два дня назад утюжился.

— И я, — прихвастнул Толя Декабрёв, — я три дня назад стрелки наводил, и если бы не дождь, о них можно было порезаться.

— А чё, я бляху почищу, и всё, — сказал Борька Топорков.

— И пуговицы щёточкой чуть-чуть, — как по клавишам баяна прошёлся по пуговицам Рустамчик.

— Не боись, — успокаивал Петька, — хотите быть генералами, ничего не бойтесь. Генералы ничего не боятся!

То ли от этих слов, то ли от солнца, которое заглянуло в окно, в спальне стало светло, заблестели паркетный пол и Петькина паркетная голова.

Санька посмотрел на свои брюки, сравнил их с брюками Серёги и Толи Декабрёва и понял, что его стрелки куда тоньше, чем у них.

После обеда под одним из кавалеристов сломался железный конь, и в результате небольшой перепалки очередь за работающим утюгом раздвинулась, и по справедливости, в её промежутки влилась очередь сломанного утюга.

— Буду я ещё гладиться, — возмущался Серёга.

— И я тоже, — повторял вслед за ним длинный и белобрысый Сашка Дружков, — так и до утра не успеем.