Свадьбы

С тех пор десятки раз по ночам, в тяжелом сне и в полудреме, Лещук вновь проходил через весь этот ад. Он горел и задыхался в дыму, его топтали ногами и засовывали в печь. Но не в ту, холодную, с открытой трубой, в которой он уцелел, а в огненную, бросали на пылавшие дрова, на горячие красные уголья. Тело его шипело, жарилось на угольях, волосы вспыхивали факелом, разлетались пеплом. Прыгало на жарких головешках его живое, пульсирующее сердце и металась в пламени обугленная душа. И в голове у него стоял огромный, как океан, черный, как сто тысяч ночей, крик безумия, каким можно кричать только перед концом света. От этого огромного черного крика у него под черепной коробкой больно сжимались мозги. И он кричал во сне дурным голосом, пугая жену и детей, срывался с постели, бежал к дверям, натыкаясь в темноте на мебель, опрокидывая все, что попадалось на пути. Жена тоже подхватывалась, включала свет, успокаивала его, давала валерьянку. Однако уснуть в такую ночь он больше уже не мог. С рассветом наваливались совхозные дела, заставляли забыть о ночном кошмаре…

Какое-то веселое ту-туканье принудило Лещука открыть глаза. В скверик въезжал на трехколесном велосипеде малыш в белой панамке. Надувая загорелые щеки, он весело ту-тукал и быстро крутил маленькими ножками маленькие педали. За ним шла миловидная, довольно молодая женщина, но все-таки скорее всего она была бабушкой малыша, поскольку нынче землю заселило великое множество весьма молодых бабушек и дедушек.

Ни малыш, ни его молодая бабушка не обратили на Лещука внимания.

Лещук тяжко вздохнул, провел крупной пятерней по взлохмаченным черным волосам, пригладил черные косматые брови. Он подумал, что, когда горели его Ельники и все они горели в коровнике, этот нерусский парень в зеленом, что насвистывал сегодня возле бежевой машины, был таким же малышом, как проехавший только что на трехколесном велосипеде. А быть может, его и вовсе еще не было на свете…

Лещук поднялся со скамьи. Ну что ж, ему надо вернуться в тот самый особняк, раз он виноватый, раз он преступник, решил он.

Сделав несколько шагов Лещук оглянулся, точно что-то забыл. И, не увидев на скамье своего желтого портфеля, тут же вспомнил, что портфеля не было с ним и тогда, когда он умывался за овощной палаткой.

Он совершенно не знал, где находится тихая улица в каштанах, на которой помещался красивый особняк, крашенный в две яркие краски. Несколько часов он плутал по другим улицам, пока не нашел универмаг, где купил Оле туфли, а сыну Алешке шапку. Теперь ему не стоило труда попасть на тихую улицу с домами старого построя.

Был десятый час вечера. Уже смеркалось. В окнах зажигались огни. Зажигались и уличные фонари. На тротуаре в сгустках света шевелились четкие тени крупных листьев и четко отпечатывались тени толстых ветвей, нависавших сверху. Жара спала, и на огромный город опустился теплый, по-летнему свежий вечер.

Поезд, которым должен был уехать Лещук, уже ушел, но Лещук и не вспоминал о поезде.

Увидев справа, в разрезе могучих каштанов яркий свет, Лещук на мгновенье остановился, затем твердыми шагами направился к двухэтажному дому, в котором все окна светились и светилась стеклянная дверь. Свет, падавший из двери, хорошо освещал широкое крыльцо-площадку с тремя широкими ступенями, у которого днем стояла бежевая машина с открытым верхом.

Лещук взошел на крыльцо и нажал кнопку звонка.

Черная песня пурги

1

Степан Белосвет остановился, вонзил палки в твердый снежный наст. Острые наконечники пробили льдистую корку, и лыжные палки встали мертво. Степан сбросил оленью рукавицу, пригладил окладистую бороду, унизанную бисером мелких льдинок. Он вытер рукой заслезившиеся от блестевшего снега глаза, вынул из распаха кухлянки старенький бинокль, висевший у него на груди, и приложил его к глазам. Линзы бинокля приблизили к нему отпечатки округло-широких следов на снегу, малость в стороне от него, затем догнали белую медведицу с двумя медвежатами.

Степан узнал медведицу, это была Желтуха, — так он давно окрестил ее за крупную желтую полосу на спине и желтые пятна, стекавшие под брюхо. Желтуха не попадалась ему на глаза года два, и он не ожидал, что она вновь приведет наследство, — старовата была. Две зимы назад Степан хитростью забрал у нее медвежонка, потратив на свою хитрость три недели. Он подкармливал Желтуху сгущенкой, нерпичьим мясом и печенью, заманивал ее этими соблазнительными подношениями подальше от берлоги и, наконец, дождался момента, когда малыш остался один и его можно было взять голыми руками. В тот год на ихнем острове шел отлов медвежат для столичного зоопарка, и Степан, забрав у Желтухи детеныша, считал, что больше уж ей не рожать.

— Ишь ты, опять привела, чертова баба! Да еще и на двойню расщедрилась, — ласково молвил вслух Степан, глядя в бинокль, как удаляется к океану белошерстное семейство.