Свадьбы

Кизлярагасы никому не делал худого, никого не подсидел, хотя никому и не помог, никого не притеснил и не обидел, хотя и не возвеличил никого, его можно было бы считать безобиднейшим, несчастным существом, но выходило так, что все его боялись. Брать взятки Кизлярагасы не мешает, но сам не берет. У главного евнуха даже дворца собственного нет.

Придворные не понимали, что его дворцом, крепостью, войском были деньги. Теперь, когда империя жила по его слову, он, как молодой полководец, бросающий всю армию со всеми явными и тайными резервами на поверженного врага, пустил в дело все свои тайные миллионы до последнего пара.

Золото - магнит для золота. Только ведь в чью сторону перетянет? Но у главного евнуха каждая монета на веревочке.

Дворца у него, правда, не было, но был дом и сад.

От дворцовых и государственных забот главный евнух спасался здесь, на зеленой окраине Истамбула. Единственной привилегией усадьбы был ручей среди заросшего сада. Над истоком евнух приказал поставить беседку. Он больше всего на свете любил смотреть на чудо рождения потока.

Алмазом этого дома теперь была Надежда. Она растила здесь сына меддаха, кровиночку свою! Она была полной хозяйкой дома и слуг, ибо главный евнух изволил в свободные часы нянчить мальчика с нежностью, какая не всякой матери дана.

Надежде не дозволялось только одного: кормить сына грудью.

- Для этого есть кормилица, - сказал ей раз и навсегда главный евнух. - Твой талант и твое назначение - быть прекрасной.

Сегодня господин явился как черное облако. Задумчив, тих и неприметен, но все в доме понимали - до грозы недалеко. Кизлярагасы отказался от еды и сразу ушел в беседку, глядеть, как вновь и вновь, не уставая, рождается поток.

Надежда осмелилась принести господину кофе и кальян: теперь это не преследовалось.

- Посиди со мной! - сказал евнух.

Она села на краешек ковра, опустив глаза, вся в себе, в своем, эта тонколикая, расцветшая русская женщина. Она была для него такой же загадкой, как ручей, кроткая и никакой силой не сгибаемая, святая простота и умница, да такого ума, что сама Кёзем-султан задохнулась бы от ревности.

Вот и теперь подняла глаза и увидела, что Кизлярагасы смотрит на нее, замерев сердцем, и, не двигаясь, не пошевелившись даже, заметалась, предчувствуя то, что судьба уже решила за нее.

Кизлярагасы оттого и затосковал, что она посмотрела на пего и все угадала. И была его тоска как старая рана, занывшая перед дождем. Надежда не хотела покидать его дом и его, несчастного, ничтожного, оскорбленного людьми человека.

- Я принес тебе платье, - сказал он. - Такого ты никогда еще не надевала.

Она улыбнулась ему, но - как? Он чуть не подскочил: она его ободряла.

- Принеси мне фруктов!

Она не пошевелилась, и он сказал:

- Завтра я отведу тебя в Сераль. Не бойся, падишах очень болен.

- О, господи! - только и сказала Надежда, сказала по- русски. И такая усталость коснулась ее лица, легла на плечи ее, что плечи поникли, и сама она как бы увяла, словно сорванный мак.

Кизлярагасы поспешил свой бесценный цветок опустить в воду.

- О, моя госпожа! - Он сказал так, не оговорившись. - Я клянусь: твой сын, ставший моим сыном, в свое время взойдет над империей, как восходит над землею солнце! А потому будь мудрой: терпи. У тебя нет прошлого, к чему бы ты могла вернуться, но у тебя есть будущее, и я воспрянул с тобой. До тебя мое прошлое - это красный туман, а мое будущее - только черная тоска. Но теперь и у меня есть будущее - наш сын… Еще раз говорю тебе - падишах очень болен. Ты должна его выходить. Если он умрет - у нас не будет будущего.

Она плохо слушала, но она все поняла: ее сыну грозит опасность. И еще ей запали в душу слова: “У тебя нет прошлого, к чему ты могла бы вернуться”.

*

Ей вспомнились рязанские луга, зеленые-презеленые, покрытые теплой, не успевшей убежать в реку, медленно просыхающей весенней водой. Косогорчики, усыпанные, как веснушками, золотыми цветами одуванчиков. Им бы одно - превратиться в пушистый шарик, который, как время придет, разлетится от ветра. Перышки полетят куда понесет. Невесть в какую сторону, далеко ли, близко ли? Она тоже вот - пух одуванчика, брошенный через синее море.

Закричал, завозился ребенок. Она кинулась в комнаты. И замерла на пороге, глядя, как сын, растряся путы и пеленки, тянется ручками и задирает ножки.

- Турчонок ты мой! - по-российски заголосила Надежда.

Она прижала мальчишечку к груди, и тот, затихая, стал искать ртом сосок.

- Щас, щас! - заторопилась, вся пылая и дрожа, Надежда. - Щас, Ванечка, щас!

Имя ему было дано Муса, но она про себя называла его Ванечкой и теперь, в лихорадке, никак не могла достать грудь из-под глухого, нарядного платья. Она, трепеща и торопясь еще сильнее, положила заверещавшего мальчишечку в колыбель, сбросила через голову платье, и вот слюнявень- кий ротик больно сжимает сосок. А молоко уже давно перегорело и иссякло.

- Господи! Хоть бы капельку! Ванечке! Русского молочка!