Свадебные ночи

Ресторан помещался в старом одноэтажном доме у лесной тропы. Окна были забраны железными решетками — очевидно, еще с тех времен, когда неподалеку отсюда на перепутье дорог разбойники нападали на дилижансы. С годами дом раздался вширь, крыша у него разбухла, а прогалина, где находился когда-то этот бывший постоялый двор, поросла березами. Перед рестораном, по обе стороны входа, стояли столы и грубо сколоченные скамейки.

— Знаешь, чего бы мне хотелось?

Он кивнул и показал на стол слева, окропленный разбросанными солнечными пятнами, которые еще не успели высушить на досках утреннюю росу. Они уселись лицом к дороге, по которой пришли.

— А мы много прошли, Паша, — сообщила она с гордостью.

— Много прошли и заработали обед.

Но выяснилось, что обед будет готов только через полчаса.

— Суп уже могу подать, — предложил им мужчина в вельветовых брюках и клетчатой рубашке.

В ожидании супа они разглядывали противоположный склон горы. Там росли могучие лиственные деревья бывшего графского заповедника, а с самого края цвела огромная липа.

— А липа пахнет, как прежде, — сказала старушка.

— Только пчелы над ней уже другие.

— Но гудят они так же. Разве не удивительно? У меня такое ощущение, будто все, что было сорок или пятьдесят лет назад, было вчера. Или сегодня утром. Как будто все пережитое было только сегодня утром, несколько часов назад. Что ничего не изменилось или разве только чуть-чуть.

— Я с тобой почти согласен.

— Обратил ты внимание на человека, который предложил подать нам суп?

— А ведь верно.

— Ты тоже заметил, да?

— Только у того рубашка была в красную клетку.

— Интересно, испытывала ли моя мать подобные чувства, когда была в моем возрасте?

— Насколько я помню, она своими чувствами никогда и ни с кем не делилась.

— Не с кем было — ведь отец погиб в самом начале войны. А я всегда была для нее маленькой девочкой. И, даже став взрослой, для нее я все равно оставалась маленькой. Между нами всегда стояла разница в возрасте, и я никак не могла ее догнать. Как грустно, когда человеку не с кем поделиться. Я думаю, эта замкнутость сократила маме жизнь.

— Малышка, многие люди — одиноки и даже не подозревают об этом.

— Моя мать слишком хорошо знала о своем одиночестве.

— Но ведь она с тобой никогда об этом не говорила.

— Разве ты забыл, как она все время перечитывала старые письма? Держала их даже в кухонном буфете, чтобы они всегда были у нее под рукой.

— Да, помню, она любила перечитывать письма.

— А ведь те, кто написал их, давно умерли. В последние годы жизни мама часто разговаривала сема с собой. По крайней мере я так думала. Но сегодня, кажется, знаю, с кем она разговаривала.

— Да что ты, Малышка!

— Она разговаривала с теми, кого уже не было. А с кем еще ей было поделиться, если никто из живых не казался ей для этого подходящим?

— Знаешь, я не люблю таких похоронных разговоров.

— Знаю, не сердись. Просто мне жаль, что в такое прекрасное утро где-то есть несчастные люди. Несчастные и одинокие.

— Это как звенья в цепи, — сказал он, — кто неспособен на настоящую любовь, тот неспособен на постоянство, а кто неспособен на постоянство — неспособен на жертвы.

Она засмеялась глазами:

— Ах, какой ты прекрасный проповедник!

Человек в клетчатой рубашке принес две тарелки супу, ушел в дом и вернулся с хлебом в корзиночке, с солонкой и ложками.

Когда он ушел, старушка предупредила:

— Осторожно, Паша, суп горячий.

Перестав помешивать ложкой в тарелке он сказал:

— Я еще не окончил проповедь. Цепь тянется дальше. Кто неспособен на жертвы, тот неспособен на постоянство, а кто неспособен на постоянство, тот неспособен и на любовь.

— Но, Паша, ты вернулся к началу.

— Именно так, Малышка. В начале была любовь, а без нее ничто не может хорошо начаться, а может только плохо кончиться.

И он стал опять задумчиво помешивать суп.

Ей было не совсем ясно, какое отношение имеют ее воспоминания о матери к его проповеди о любви, но она чувствовала какую-то глубокую взаимосвязь, какую встречала в стихах, когда еще читала их. Взаимосвязь иного рода, чем та, какую находишь в обыденном разговоре.

— Ты, Паша, поэт! — с восхищением сказала она.

Ему было семьдесят, но он еще не утратил способности расцветать под ее восхищенным взглядом. Припомнились ему студенческие времена, когда он не без успеха сочинял стихи, печатавшиеся в нескольких студенческих альманахах и в одном местном журнале. Как давно все это было! Его Пегас терял перышко за перышком в пропыленных канцеляриях, в залах суда, разменивал свои крылья на деловые бумаги, которые на крылья легконогого Пегаса действуют как царская водка на благородный металл. Сначала повыпадали большие перья, растворились в серых буднях, в чернильницах, потом пришла очередь и последнего пуха. Но как знать, может, перышко-другое еще и осталось.

Он глядел поверх тарелки на противоположный склон с цветущей липой.

— Если ты хочешь, я прямо за этим столом сочиню тебе стихи о сегодняшнем дне.

— Ах, сочини! — Она захлопала в ладоши, как хлопают маленькие девочки, — нетерпеливо и радостно.

— Вот только суп доем, — поднес он ко рту ложку.

Он ел и приговаривал: