Свадебный бунт

Но затем фельдмаршал отдал приказ, чтобы главных зачинщиков всей смуты, вовремя не повинившихся на увещательные грамоты, самозванных властителей: посадского Носова, донского казака Зиновьева и стрельца Быкова, закованных в кандалы, заключить без суда и допроса в башню под надежным караулом. Кроме них, еще 273 человека были отобраны и посажены в яму под судной избой. Впредь до отсылки всех в Москву на суд и расправу царя, указано было колодников-бунтарей не обижать и, крепко карауля, хорошо кормить.

XLIII

Был май месяц.

От прошлого бунта уже не оставалось и следа, когда однажды в доме богатого ватажника Барчукова был праздник, было людно и шел пир горой.

Ватажник праздновал крестины новорожденного, нарекаемого Борисом, в честь его высокорожденного и именитого восприемника от купели.

Крестный отец сам явился в дом ватажника, своего старого знакомого еще по Кичибурскому хутору, где когда-то по пути в бунтующую Астрахань он останавливался и ночевал.

Фельдмаршал явился с блестящей свитой молодцов офицеров из московских полков, но в числе их был один офицер не московец, а давно и хорошо знакомый астраханцам да к тому же и приятель хозяина, ватажника Барчукова. Это был астраханец, лишь недавно зачисленный в полк и надевший новый мундир.

Немало таращили на него глаза и разевали рты все астраханцы — и православные, и инородцы.

— Вот что значит прыткий малый: «знатным» человеком стал! — говорили одни.

— Вот что значит власть фельдмаршальская: человека из буяна-пропойцы сделал! — говорили другие.

— Да ведь он и бунтовал не хуже других! — удивляясь, вспоминали одни.

— За то, слышь, он же изловчился город сдать с повинной без смертоубийства царевых полков! — замечали другие.

— Вот за то он теперь и офицерское, и родовое звание свое приобрел.

Этот офицер был князь Лукьян Лукьянович Дондук-Такиев, по документу, выданному ему от самого фельдмаршала, в награду за «государскую» услугу.

После торжественных и богатых крестин долго длилось пирование и угощение всяческое. Затем Шереметев со свитой уехал, а за ним pазъехались и разошлись все гости, вспоминая многое из недавнего прошлого… Поминали Ржевского и Пожарского, Палаузова и Кисельникова, Носова и Шелудяка, Партанова и князя Дондук-Такиева, Ананьева и Барчукова. Кто-то помянул и Сковородиху, и все засмеялись при этом, потому что стрельчиха успела сойти с ума от перепуга, едва не сгорев во сне вместе с домом, во время пожара слобод.

Сковородиха уверяла, что проглотила красного петуха и что он кричит на заре у нее в животе без умолку, да еще за курами гоняется и всякие свои петушьи обстоятельства справляет! Просто смерть, до чего беспокойно!

Только о двух жертвах пережитой недавней смуты никто не вспоминал, ибо никто не знал ничего…

Душегуб Шелудяк, еще накануне казни своей за грабеж молельни юртовской, забрался в дом одного зажиточного обывателя ради грабежа и убил сопротивлявшихся хозяев — мужа и жену… Их нашли мертвыми, но не знали, однако, кто их убил и за что… И, недоумевая об их судьбе, их похоронили и забыли… Поэтому и теперь никто их не вспоминал, перечисляя жертвы или героев прошлого «смущения и колебания умов».

Эти погибшие были князь и княгиня Бодукчеевы, Затыл Иваныч и Марья Еремеевна, старшая дочь Сковородихи.

Когда в доме ватажника Барчукова опустело и стихло, к нему снова вернулся один офицер и его близкий приятель «допировывать», но уже явился вместе с красавицей женой. И гости вместе с хозяином отправились в комнату роженицы поцеловаться и побеседовать с ней.

Два приятеля занялись донским вином и пирогом. А две приятельницы, Варюша Барчукова и княгиня Дарья Дондук-Такиева, занялись новорожденным. Одна немного завидовала другой, но, собираясь в дальний путь за мужем, на Москву, не жалела, что у нее пока еще нет махонького князя.

Мужья толковали о своих делах, вспоминали тоже и пережитое…

— Меньше году. А сколько воды утекло! Страсть!

Ватажник просил приятеля не забывать его на Москве, говоря, что век будет помнить его услугу, даже, вернее сказать, благодеяние.

— Не будь твоего финта, не быть бы мне ватажником и мужем Варюши!

— Да, не будь финта, не быть бы и бунту, — отвечал князь Дондук-Такиев. — Не иметь бы тоже мне и моего звания княжеского.

— Да, приятель, верно! — отозвался Барчуков. — Скажу я тебе по сущей правде, что коли твой оный финт не плох был, то это колено, поди, еще хитрее.

— Какое колено? — добродушно удивился офицер.

— А из учинителей всего бунта влететь не в колодку, а в княжество!.. Нешто плохо!..

Офицер рассмеялся.

— Стало, по-твоему выходит, — сказал он, — что от финта — бунт, а от бунта — паки финт!! Погоди, до царя вот дойду, да спознает он меня, — может, еще и не такое диковинное со мной соделается. Он умников любит. Чем я хуже Меньшикова? Он из простых людей, а я из кайсацких князей. Вот и буду, гляди, боярином русским, богатым и именитым.