Свадебный бунт

— Время дорого, воевода… Колебаніе народное произойти можетъ.

— Завтра же я укажу… А то послѣ завтрева — безпремѣнно.

И снова общій смѣхъ заглушилъ слова этихъ двухъ собесѣдниковъ въ сосѣдней горницѣ… сидѣвшихъ, однако, тутъ же за столомъ и захохотавшихъ надъ собой пуще другихъ… И Ржевскій съ Дашковымъ дивились пуще всѣхъ… Они сами не могли бы такъ «сходственно» заговорить. Да и самый характеръ предполагаемой бесѣды былъ вѣрно подмѣченъ офицеромъ.

Гости пировали долго и поздно засидѣлись у новорожденнаго. Воевода успѣлъ разъ шесть соснуть крѣпко, но домой, все-таки, не собрался, чтобы не обижать хозяина. Добродушный Ржевскій, конечно, и не воображалъ, что полковникъ мѣтитъ на его мѣсто — воеводы.

Уже ввечеру, когда изъ всѣхъ гостей Пожарскаго оставалось не болѣе десяти человѣкъ, бесѣда перемѣнилась и приняла болѣе дѣльное направленіе. Въ числѣ засидѣвшися были Дашковъ и Кисельниковъ, и они-то двое и были виновниками, и руководителями важныхъ матерій, обсуждаемыхъ послѣ цѣлаго дня болтовни. Дашковъ разсказалъ, между прочимъ, что къ нему на постройку часто навѣдываются разные обыватели и спрашиваютъ: «Будетъ ли оное созиданіе православнымъ монастыремъ, или нѣмецкой киркой, какъ ходитъ слухъ?». Разговоръ перешелъ на любимую тему Кисельникова. Говорить объ астраханскихъ слухахъ — матерія была для него неисчерпаемая: посадскій не умолкалъ битый часъ и все помянулъ, чуть не за сто лѣтъ. Онъ вспомнилъ даже слухъ объ индѣйскомъ идолѣ, святомъ болванѣ, который вдругъ забеременѣлъ и родилъ чудомъ въ разъ: морского верблюда, трехъ костромскихъ бабъ, дюжину Гишпанскихъ лягухъ и глиняный горшокъ съ яхонтовой ручкой.

Дашковъ предъ прощаніемъ заявилъ, что намѣренъ жаловаться воеводѣ письменной бумагой на пономаря Никольской церкви Бесѣдина за распространеніе смутительнаго слуха о строящейся обители.

Наконецъ, домъ Пожарскаго опустѣлъ, потемнѣлъ и стихъ. Уже засыпая, полковникъ заявилъ женѣ:

— Эхъ, Агасья Марковна, кабы я былъ воеводой теперь, всю бы нонѣшнюю затрату въ одно утро вернулъ!

XV

Однажды, около полудня, два стрѣльца отворили желѣзную дверь ямы и стали звать двухъ заключенныхъ къ допросу. Они выкрикивали изъ всей мочи два имени.

— Васька Костинъ! Степка Барчуковъ!

Нескоро во мракѣ и за гуломъ голосовъ заключенныхъ отыскались двое отвѣтившіе на призывъ.

— Ну, прости, бѣдняга. Держись крѣпче. Не наговаривай на себя… Произносилъ грустнымъ голосомъ Партановъ, обнимая пріятеля.

— Что-жъ дѣлать-то?.. Дѣлать что? Научи! — бормоталъ растерявшійся Барчуковъ.

— Ничего не подѣлаешь. Милосердія проси не проси — не выпросишь, — отвѣчалъ Лучка. — А сказываю тебѣ, на дыбѣ иль отъ иного какого пристрастья, не малодушествуй и не наговаривай на себя попусту. Оно легче на время, отпустятъ пытать, а помѣтивши чернилами на бумагѣ твое якобы сознанье въ винахъ своихъ, опять примутся за тебя.

— Степка Барчуковъ! Лѣшій проклятый! — оралъ стрѣлецъ среди мрака. Ищи его, вы! Толкай его сюда, дьяволы вы здакіе!..

— Сейчасъ! — крикнулъ Партановъ. — Идетъ… И онъ снова заговорилъ быстро пріятелю:

— Вѣстимое дѣло, тебя на допросъ вызываютъ. Начнутъ пытать. Стой на своемъ: не виноватъ. Изломаютъ — да что-жъ дѣлать. А начнешь на себя наговаривать отъ ломоты въ костяхъ — совсѣмъ пропалъ. Ну, иди…

— Ахъ, Господи… Да за что-жъ все это!.. взмолился молодой малый и чуть не всплакнулъ.

— Барчуковъ! Степанъ! Чортово колесо! Аль тебя бердышемъ пойти разыскивать? — крикнулъ уже ближе разсерженный голосъ.

— Иду! Иду!.. отозвался Степанъ и двинулся ощупью среди тьмы и рядовъ сидящихъ на полу.

Стрѣльцы, при его приближеніи, начали ругаться и желать парню всякой всячины — и треснуть, и лопнуть, и подохнуть, и провалиться сквозь землю.

Дверь снова загудѣла и захлопнулась, а два стрѣльца и двое арестантовъ стали подниматься по каменной лѣстницѣ, на которой съ каждымъ шагомъ становилось свѣтлѣе и какъ-то радостнѣе на душѣ отъ воздуха. На мгновенье, даже забывъ страхъ ожидаемой пытки, Барчуковъ жадно вдыхалъ полной грудью чистый воздухъ, какъ жаждущій пьетъ воду. Онъ даже пріободрился и поглядѣлъ на своего спутника, товарища по заключенью. Это былъ низенькій и приземистый человѣкъ, казалось, не старый, а весь сѣдой. Судя по зеленоватому лицу и по тому, какъ онъ щурилъ гнойные глаза отъ дневного свѣта, видно было, что онъ давно сидитъ въ ямѣ. Онъ двигался медленно и пошатывался, какъ пьяный.

— Не могу! — хрипливо проговорилъ онъ, наконецъ, и вдругъ присѣлъ на ступени, почти упалъ…

Стрѣльцы остановились, не отвѣчая и почти не оборачиваясь на упавшаго. Они привыкли къ этому явленію. Надо было обождать. Это случалось постоянно. Спасибо еще, если, посидѣвъ, арестантъ встанетъ и самъ пойдетъ. Случалось, что, отсидѣвъ въ смрадной тѣснотѣ и темнотѣ мѣсяца два-три, заключенный не могъ итти совсѣмъ… И свѣтъ бьетъ въ глаза, заставляя жмуриться съ отвычки, и ноги какъ плетки подкашиваются и не несутъ легкаго изможденнаго голодомъ тѣла.