Свадебный круг: Роман. Книга вторая.

— Тебе придется этим домом для Виктора Павловича заняться, — сказал он.

— Увольте, — вырвалось у Сереброва. — Только не это.

Маркелов недовольно поглядел на инженера.

— Но ведь шефа надо отблагодарить. Он, знаешь, какие нам трубы и конструкции дает.

— А что он торгует шефской помощью? Не он, а завод помогает, — уперся Серебров, понимая, что Маркелова такими словами не пробрать.

— Ну, это ты мне не толкуй. Твои знакомцы.

— Я могу сказать, что нельзя! — вспылил Серебров.

— Ну ты, прости господи, рассуждаешь, как дитя, — нахмурился Маркелов. — Трудно мне с тобой.

Серебров решил, что наотрез откажется заниматься срубом для Макаева. Деляга хочет нажиться на нужде, а у Маркелова не хватает решимости отказать.

— Что за секреты? — крикнула Надежда, притаившаяся за деревом, и, дернув ветку пихты, осыпала сердитого Маркелова, недовольного Сереброва искристой снеговой пылью. Маркелов захохотал, изображая веселье и непринужденность.

— Ну, я как Дед Мороз, пойдете ко мне Снегурочкой? — закричал он, обнимая Надежду.

— Я давно мечтала о таком дедушке, — откликнулась та.

Все так же, в обнимку, Маркелов повел гостью к «райскому уголку».

Григорий Федорович слово свое все-таки не сдержал. На искосившемся крылечке «райского уголка» широко улыбался простоволосый Огородов с полуаккордеоном на груди. У Сереброва неприятно засосало под ложечкой. Николай Филиппович, подвирая, отбарабанил туш и, изображая зазывалу, распахнул дверь.

Сереброва Огородов не замечал, и Серебров счастливо избежал общения с ним, сев в дальний конец стола. К нему пробилась Надежда.

Я с тобой.

Ее умиляли толстенные бревна, из которых была сложена изба, капитальный, из плах, стол.

Огородов и Маркелов принялись дружно очаровывать Макаева, предлагая разносолы. Дядя Митя шуровал в печи, Капитон разливал уху. Понеслось похохатывание Огородова. Он был в своей привычной роли хлебосола и рубахи-парня.

— Эх, пить, так водку, любить, так молодку, воровать, так миллион. Вот испробуйте лосиной печенки. Печенка в первую очередь гостям.

— Амброзия, слюнки текут, — кричал Макаев, уписывая жареную печень.

Дядя Митя, праздничный, но уже слегка размягший, готовый подпустить частушку, угощал гостей; подавая зернистый мед, пылающую жаром отборную клюкву.

— Ешьте, ешьте, гостеньки, с ухи-то ух как бодрость берет, — пришамкивая, кричал он.

— Просто обалдение, а не уха, — нахваливала Надежда.

— Если ранишь лося, так он бежит, сучьями хрустит, а если не задел его, так никакого звука не услышишь, я всегда знаю, что уложил его, от меня далеко не уйдет, — хвалился Огородов перед Макаевым и постукивал своим стаканом о его стакан, призывая выпить за хлебосольного Маркелова.

— Нет, за гостей! — не соглашался Григорий Федорович.

Энергичный тестовый звон не касался Сереброва. Он был рад, что к нему никто не пристает с выпивкой: ему придется вести машину. Маркелбв еще помнил, что нельзя Сереброву ехать в одном «газике» с Огородовым.

Надежда заглядывала Сереброву в глаза. Он замечал ее ласковую виноватую улыбку сквозь грусть, понимал, отчего она.

— Как хорошо, что ты здесь, Наденька.

Она благодарно дотрагивалась пальцами до его руки. Ее радовала и прогулка с дядей Митей на облучке, и «райский уголок» со старинной избой, где все так просто и первородно, но, видимо, далек и чужд был ей гомон за столом, где царствовали Макаев и Огородов.

— Гарик, давай выйдем, — попросила она, когда Огородов потянулся к аккордеону, желая добавить веселья. Сереброва тронуло, как согласно с его чувствами понимает все Надежда, ему тоже не хотелось слушать пьяный старательный рев фальшивого аккордеона.

Луками согнул снег юные сосенки, под пихтами наделал пещерные лазы. Тихо и покойно было здесь, и говорить хотелось только шепотом. Пусть, выходя из себя, орет там Огородов.

— Как тихо, — вздохнула Надежда, отщипывая мерзлые ягоды шиповника. — Ты смотри, какая разная белизна: в тени она синеватая, на кустах совсем другая, серебристая, в следах вовсе иная.

Из «райского уголка» уже слышалась коронная макаевская «Свадебная песнь» из оперы «Нерон». Надежда кривилась: все одно и то же.

— О, Гимене-э-эй, — старательно допел Виктор Павлович, и послышались аплодисменты. Аккордеон ударил плясовую.

Надежда подняла лицо к солнцу и, смежив ресницы, стояла так. Сереброву нестерпимо хотелось ее поцеловать. Милая, бесконечно близкая и такая далекая Надежда. Ах, какое сладкое страдание быть вместе с ней вдвоем и какое неправдоподобное счастье. Не верилось, что Надежда здесь, в Ложкарях.

— Переезжай ко мне, — без всякой уверенности сказал он. — Мы так хорошо будем с тобой жить. —

Но она не ответила. Она проговорила свое:

— Ты один меня понимаешь и всегда понимал.

Я тебя буду ждать в Бугрянске.