Свадебный марш

— Смех, — сказала Наташа, — он, конечно, тоже гениально станцевал, но я ему после спектакля говорю: «Ты что же, Рахмет? — тебе Жозя танцует: «Ро-ме-е-е-ео-о, — произнесла Наташа самозабвенно через три «е» и два «о». — Как ты попал сюда? Скажи, зачем? Ведь стены высоки и неприступны. Смерть ждет тебя, когда хоть кто-нибудь здесь встретит из моих родных!..»

«Меня тоже Юла через три «а» называла — А-а-алинька! А-а-алинька!» — снова промелькнуло у меня в голове.

— …А ты ей в ответ не танцуешь — «Я перенесся на крыльях любви», — продолжала Наташа, будто на сцене. — «Ей не преграда — каменные стены. Любовь на все дерзает, что возможно. И не помеха мне твои родные!»

Наташа, между прочим, здорово читала. Не хуже Яковлевой из театра на Бронной. Может, у нее и вправду талант переходит из ног в голову?

— Если бы видели, — засмеялась Наташа, — что было с Рахметом! Выхватил у меня из рук Шекспира и побежал к Галине Михайловне!..

— Он очень талантливый, но немного наивный, — заступилась Жозя за Шукурлаева.

Все за столом рассмеялись, все, кроме меня. «Я ей танцую, — прошептал я про себя. — Я перенесся на крыльях любви… и не помеха мне твои родные!..» А она мне не танцует: «Возлюбленный супруг мой, друг мой нежный!..» Почему она мне не танцует?.. Почему?..» Кажется, еще секунда — и я задохнусь.

— Можно сделать кинокомедию под названием «Столбы», — сказал мамин сценарист. — Я эту тему хорошо знаю, у нас, знаете, под Красноярском столбы есть, скалы такие, так в этих скалах устраивались маевки. Полиция там за революционерами гонялась, а по скалам-то лазать надо уметь! Вот об этом и напишем, знаете, как будет интересно.

— Жозька, ты слышишь треск мотоцикла? — тихо спросил я.

Она прислушалась, сказала:

— Слышу, а что?

Я не ответил, но внутри меня все кричало: «Я ей танцую! А она мне не танцует!.. Вы понимаете это или нет с вашими Парижами, дебютами, теориями относительности для богатых и бедных! Я ей танцую!.. А она мне не танцует!» Из дачи Юваловых вышел Проклов, толкая перед собой Юлкин белый мотоцикл. За ним показалась Юлка. Проклов махнул мне незаметно рукой. Мол, все в порядке. Взревела моя любимая мелодия, и Юлка, оседлав мотоцикл, рванулась к лесу.

Я встал, вышел из-за стола и, как мне показалось, с места перепрыгнул через штакетник. Я перепрыгнул через него с внутренним криком: «Хозяйка вышла», — и побежал вслед за мотоциклетным треском. Проклов не соврал, Юлкин мотоцикл зачихал и остановился метрах в трехстах от дачи Юваловых, на самой опушке леса. Я медленно пошел к Юле.

Она сказала мне, чтобы я ее ждал вечером в Москве у себя дома.

Вечером в Москве я ждал ее у себя дома. По радио Николай Озеров вел репортаж о встрече с командой из Федеративной Республики Германии. (Беккенбауэр — Колотов — Мюллер — Мунтян! Мунтян — Колотов — Беккенбауэр — Мюллер! и т. д., и т. п.) Я стоял возле книжного шкафа с закрытыми глазами. Холодное стекло полки приятно холодило мой лоб. Стекло нагрелось, тогда я шагнул в сторону и снова приложил лоб к стеклянной полке, пока тепло моего тела снова не передалось стеклу. Потом я еще раз шагнул в сторону и… подумал: «Интересно, против какой книги я сейчас остановился?.. Загадаем на заглавие… Книга, книга, дай ответ!..» Я открыл глаза, отстранившись от стекла, — корешок «Ада» Данте, академического издания с рисунками Густава Доре, смотрели на меня с полки. Я засмеялся. Из динамика с кухни доносилось: «Онищенко — Мунтян. Беккенбауэр — Мюллер! Мюллер — Мунтян. Хурцилава — Онищенко!» И этот «Ад» Данте. И этот репортаж из «Ада». Репортаж забега на семь кругов с комментариями Николая Озерова: «Итак, Валентин Левашов заканчивает последний круг, последние самые тяжелые метры седьмого круга…»

За окнами совсем стемнело. В окно врывался затихающий шум городского прибоя. Начинался вечерний отлив. Ее не было.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Боже мой, и вдруг я все понял! Понял, почему у Гронского не получается мой портрет!.. Почему он бьется, все бьется над моим портретом. Все рисует и все соскабливает. Рисует и соскабливает.

Да ведь на его картине не генерал Раевский благословляет своих сыновей на бой! Это же мой отец, нет, наши отцы, да нет, нет, это все наши взрослые благословляют всех нас, всех нас, невзрослых, на все бородинские небородинские бои, которые нас ждут! Боже мой! Как же это я сразу-то не понял! Понял и увидел себя на полях своих боев, то есть не на полях, а на поле, но увидел симультанно, есть такая средневековая живопись — симультанная, это когда на одной картине изображается вся жизнь человека, с его рождения до самой смерти. Себя я тоже увидел симультанно, но как-то так не в пространстве боя, а как бы во времени.

Один я, стоя на каком-то сегменте жизни, говорил в школе Игорю Войлокову, что я сейчас с ним драться не могу и не буду, и не потому, что я его, Игоря Войлокова, боюсь, а потому что не умею еще драться. Вот научусь, заимею кулаки тела, и мы подеремся… Мужчина должен все уметь делать по-настоящему, и драться, конечно…