Свадебный марш

То, что начало меня мучить спустя, я не знаю, сколько дней, недель или месяцев, было тягостно и мучительно. По дороге катился мяч, просто катился, как колобок, и в этом заключалась вся простота бреда. Мучительность же его была в том, что когда этот мяч катился по ровной дороге спокойно, то я тоже был спокоен. Но потом этот мяч вдруг попадал на какую-то неровную, словно бы проселочную, дорогу и начинал подпрыгивать, скакать, биться о дорогу, и все то же самое происходило со мной. Потом темнота. Потом все сначала. Потом опять темнота. И все сначала.

Потом этот мяч оставил меня в покое. Мне казалось, что я лежал в раскладушке, которая самым странным образом стояла на суку зеленого и очень высокого дерева. И я лежал в ней, боясь пошевельнуться. Мне казалось, что при малейшем движении постель рухнет с дерева и я разобьюсь. И это было очень мучительно, потому что мне хотелось метаться в постели, и только изредка чей-то глухой, как будто мамин, голос успокаивал меня.

Потом чей-то знакомый голос, похожий на голос учительницы по литературе, спросил звонко: «А что я вам задавала на дом?» И голоса девчонок и мальчишек вразнобой ответили: «Отрывок из «Медного всадника» Пушкина: «В своей постели беспокойной…» — «Читайте!» — сказала учительница. И голоса начали хором: «В своей постели беспокойной Нева металась…» И здесь почему-то все замолчали.

В наступившей тишине голос учительницы спросил: «А как она металась?» И тоже нестройные голоса отвечали: «… Нева металась, как больной Левашов!..» Я удивился. Но по тому, что Александр Сергеевич мог знать это за сто с лишним лет до моего рождения, а потому, что Пушкин сравнил метавшуюся Неву со мной, а я лежу спокойно в своей постели на дереве.

А на ветке дерева, какого-то больнично-белого, без коры и без листьев, на белом стволе сидел соловей, тоже почему-то белый-белый. Я еще подумал, что надо было бы его раскрасить как полагается. Но белый соловей стукнул клювом в ствол и превратился в ноту, в ту самую невероятную поту, на которой произошло самоубийство соловья. И дерево сразу же превратилось в мою комнату на даче, но тоже почему-то белую-белую. Я чувствовал, что кто-то влетел в комнату, но кто — не видел. «Кто там?» — спросил я. Знакомый звук мне ответил: «Я!» Я посмотрел и опять никого не увидел. «Кто ты?» — спросил я. Мне ответили: «Тебе письмо». Я испугался и спросил: «От кого письмо?» — «От Юлы». Здесь я открыл глаза.

Письмо было действительно от Юлы, я узнал ее почерк на адресе. «Что там?» — «Сейчас все узнаешь», — прозвенело где-то так, что слово «узнаешь» залетало по комнате, как диковинная птица. «Узнаешь! Узнаешь! Узнаешь!» — шелестел воздух. Узнаю! Узнаю! Узнаю! «Наконец-то узнаю», — подумал я. «Узнаешь! Узнаешь! Узнаешь!» — снова заметалась эта птица-слово. Я быстро разорвал конверт, выхватил из него лист бумаги и развернул.

Издали было видно, что письмо начиналось со слов: «Дорогой А-а-а-а-алинька!» через пять «а». Я поднес письмо к глазам, и здесь случилось что-то непоправимое. Все буквы стали расползаться в разные стороны, мешаясь между собой, превращая Юлкины слова в какую-то абракадабру. Буквы сползали с бумаги, они ползли уже по рукам, по простыне, по одеялу… Я откинулся на подушку.

«Какая глупость», — подумал я. Надо быстро прочитать. Ничего, они (буквы), наверно, еще сползутся, успокаивал я себя, держа в руке конверт, прислушиваясь к тишине. Я открыл глаза. На конверте были снова буквы адреса, написанные Юлкиной рукой. Осторожно вытащив из конверта лист бумаги с буквами, я развернул его. То есть я не успел это сделать, как буквы снова с невероятной быстротой стали расползаться в разные стороны.

В другой раз я очнулся во сне от стука. Характер звука сейчас был совсем иным, словно это увеличился в сотни раз стук бабочки, бьющейся о стекло. Я открыл глаза во сне: в оконное стекло действительно кто-то бился, хотя в комнате никого не было. Стук нарастал, и вдруг стекло разбилось — и из комнаты кто-то вылетел. Я ясно слышал толчки рассекаемого крыльями воздуха. Наступила тишина, такая спокойная и тихая, какой я еще никогда в жизни не слышал. «Птица улетела… — подумалось почему-то мне. — Птица «Узнаешь»… Значит, не узнаю, ничего не узнаю, раз улетела».

Потом послышался шум голосов, и чей-то голос совсем из другого мира, похожий на голос моей мамы, произнес: «Ну что, доктор?..» А другой голос банально сказал: «Будет жить!..»

И больше мой почтальон не приходил, и вообще ничего больше не было — тишина, тишина, тишина, в которой я однажды открыл глаза из того мира в этот мир.

Возле постели стояли отец, мама и Наташа. Я попробовал им улыбнуться, но у меня, кажется, ничего не вышло. Я оглянулся по сторонам. Комната мне показалась сначала почему-то незнакомой, хотя я эту комнату где-то видел. Где-то когда-то… Много… Чего много — дней, недель, веков тому назад?

— Ты в Москве, — сказала мама, понимая мой взгляд, — у себя в комнате. — Она села на постель, и взяла мою руку, и мягко сжала ее, и сказала одними губами: — Прости меня…

— Я хочу… на дачу, — сказал я.