Свадебный марш Мендельсона

Одиночество отцов и матерей, мы даже не подозреваем о нем, мы спокойны, и нам неведомо: то, что у нас идет по убывающей, у них возрастает неминуемо. Подобные рассуждения утомляют нас. Мы относим это за счет брюзжания. И нам становится легче. Даже собственное оправдание врачует душу… Все до поры. Настанет день: нам уготована их судьба. Одиночество отцов не исчезает, оно имеет тысячекратное повторение, ничего нового — просто жизнь.

* * *

Поезд замедлил ход, пронзительно заскрипели тормоза, вагон упрямо дернулся и замер. Орфей прислушался.

Минутная тишина, словно бы поезд привыкал к станции, вживался в ее звуки. Затем обман пропадал, тишины быть не могло. Сварливо и разнозвучно кричали гудки, лязгали основательно груженные вагоны, трогались с места и скрипуче катились, ахая на стыках рельс. И голос человеческий, усиленный многократно, падал откуда-то сверху, повторяя одни и те же слова: «Диспетчер! Освободите шестой путь». Сумрак густел. Время тянулось изнурительно. Орфей старательно обнюхал пол в надежде обнаружить хотя бы клочок утреннего сена. Услышал шорох под вагоном, выжидательно дернул ушами, застыл. Шорох повторился на этот раз у дверей. Орфей с удивлением глянул в решетчатое окно, половину которого закрывала грязная крыша стоящего рядом вагона. И только в самом углу окна блекло светился клочок ночного неба с мерцающей звездой посередине. Орфей вздохнул шумно, озабоченно и снова прислушался: у вагона кто-то стоял. Пахло человеческим потом и хлебом. К запаху тоже надо прислушаться. «Наконец-то», — подумал Орфей, почувствовав, как хлебный аромат наполняет рот кисловатой слюной. Поддался нахлынувшей тревоге и заворочался, задвигался в тесном загоне.

Дверь качнулась и беззвучно пошла в сторону. Все меняется так быстро, что к этому трудно привыкнуть. Еще вчера был снег, холодный, стягивающий кожу ветер, от которого стыли даже глаза. Кругом стояли дома, большие и одинаково квадратные. А теперь ничего нет. Только пыль, она набивается во все щели, хрустит на зубах, обжигает губы. И ветер другой — теплый, пахучий. И дверь еще днем скрипела пронзительно, а сейчас нет. Отошла легко, не услышишь. Человек тоже другой. Похлопывает его по шее, надевает узду. Другую узду. Зачем? А хлеб хорош… Много хлеба. Повели. Он увидел, как в вагон проскользнул еще один человек, встал с другого бока, уперся в него руками. Никак не давал Орфею развернуться, попятиться назад. Тот первый, что тянул за узду у самых ноздрей, задевая их, крошил ломоть хлеба. Он привычно прожевал, почувствовал чужой, нехлебный привкус, однако это не насторожило его, голод оказался сильнее. Он снова потянулся к хлебу. Сделал шаг вперед, почувствовал, как передние ноги стали сползать по дощатому настилу, уступая силе человека.

«Как же хочется спать! — подумалось Орфею. — Мне должно быть больно, а боли отчего-то нет. Надо бы заржать. Была же боль. Какая скользкая гора! Нет сил остановиться». Последнее, что он услышал, грохот отброшенного настила, о который ударили кованые копыта. А еще он почувствовал холод, ветер задувал в щели, и поток студеного воздуха скатывался по окружью ребер.

Его разбудила тишина, а может, запах дыма, замешанный пополам с туманом, застывший над сухим жнивьем. Борт машины откинут, и он хорошо видит кусок серого поля, тени деревьев. Они становятся то больше, то меньше, словно пританцовывают на месте. Это огонь. Ветра нет, но пламя все равно вздрагивает, и тени вздрагивают, и желтые пятна человеческих лиц вздрагивают. И вообще все плывет в желто-красноватом тумане. Встряхнул головой. Движение вызвало нестерпимую боль. Перед глазами поплыли оранжевые круги. Голова вернулась в прежнее положение. Боль сразу утихла. «Сплю или не сплю?» Закрыл один глаз — танцуют, теперь другой — танцуют. Попробовал подняться. Ноги не слушаются. Ползут в разные стороны. Орфей стоит раскачиваясь, и поле качается, и люди на нем, и изгородь.

Сидящие у костра о чем-то заспорили. С кряхтеньем поднялись с насиженных мест и, продолжая переругиваться, гуськом двинулись к машине.

Впереди шел волосатый старик. Старик высок, костист. На нем какие-то разладившиеся шаровары, наскоро заправленные в яловые сапоги. На одном плече висит затертый до лоснящегося блеска пиджак, висит косо, рукав задевает голенище сапога. На оба плеча пиджака явно не хватает. На шее красная тряпка, повязанная на манер платка.

Старик стоит и улыбается. Во что одеты другие, не видно.

Ругань разом стихает. Все ждут слов старика.

— Иди сюда, мой ласковый, — пропел старик, и Орфей увидел, какие у него белые зубы. — Доски! — выкрикивает старик.

Те, что застыли поодаль, опрометью бросились в кусты, и через минуту у машины образовалась своеобразная лестница.

— Ковер!

На доски постелили ковер.

— Лело!

Перед машиной вырос курчавый Лело.

— Сведи.

Лело, коротконогий подросток (непроясненная улыбка тронула края губ), раскачиваясь угловатыми, неоформившимися плечами, стал подниматься в кузов.