Свадебный марш на балалайке

Венера не знала ни одного, ни другого, ни третьего, но рисовать себя позволила. Первая же картина вернула ее к жизни. Увидев себя на полотне, она вдруг поняла, что до последнего момента не понимала своего истинного предназначения. Немало этому поспособствовал обрадованный батюшка натурщицы: он по всему городу развернул бурную рекламу – и вскоре Матвей Сурков стал одним из самых модных и любимых художников. Женщины его просто боготворили. Это и понятно – в период жестокой борьбы с весом, в момент повальных диет и процветания худосочных красоток Сурков открыто воспевал женщину пышнотелую, с сочными формами и аппетитными округлостями. Естественно, деньги стали прибывать в неимоверных количествах. Венера воспарила от счастья. Но все же ей не хватало самого главного – семьи. Однажды она решилась и в момент очередного триумфа подкралась к Суркову и напрямую спросила:

– А почему бы нам не соединиться в браке?

Сурков даже не понял сначала, чего от него хочет женщина. Он принялся яростно махать руками и завывать:

– Брак? Ты хочешь, чтобы мы начали делать бракованные картины? Нет, что-то неординарное в этом, конечно, присутствует, однако занижать планку…

– Я хочу, чтобы ты меня повел в загс! – возопила Венера Венедиктовна.

– Ну а это и вовсе ни к чему! И потом, мне всегда нравились хрупкие, худенькие женщины! – вздернул воробьиными плечами Сурков.

Это было опрометчивое высказывание. У творческой пары наступила размолвка. И если Венера только оглушительно рыдала в подушку, то для художника все кончилось куда плачевнее. Батюшка натурщицы обобрал ваятеля до нитки, перекрыл ему всякий доступ к выставкам и вообще создал все условия для быстрейшего изгнания того из города. Правда, Сурков потом опомнился, но Венера его уже не приняла, она отдыхала на каких-то далеких островах и поправляла подорванную психику. Но после разрыва с искусством женщина сделала определенные выводы – теперь каждую ночь она отправлялась на пробежку. Бегать по кочкам и ухабам было неудобно, поэтому дама носилась по асфальтированной дороге и в самое темное время суток, то есть ночью. Ночь была выбрана для того, чтобы зрителей было как можно меньше, а то в короткой спортивной форме Венера не совсем себе нравилась, а в длинной, стыдно сказать, она ужасно потела.

– А для чего вы на машины набрасывались? – поинтересовался Дуся.

– Простите, как вы себе это представляете? Я что же, по-вашему, вообще с комариными мозгами? Что же я буду на машины набрасываться?

– Так, а… Я, конечно, сам никогда бы до такого не додумался, но вот деревенские жители мне красочно расписали, что вы кидались на машины сельских аборигенов.

– Эти аборигены в жизни не сели бы за руль в трезвом состоянии, поэтому им все, что угодно, померещиться может! – строптиво поджала губы Венера Венедиктовна и вдруг что-то сообразила. – А вы что, ко мне только из-за этого дурацкого бега нарисовались? Вы что, видели, как я трясусь по деревенской дороге?

– Да нет, – скорбно признался Дуся. – Вся деревня видела, а я еще не успел. Думал, у вас сегодня пробежка…

Дама глубоко вздохнула, и кружевное белье устремилось к потолку.

– Не увидите. Мне вообще на людях сейчас показываться не рекомендуется. Я, знаете ли, маску себе в салоне сделала с омолаживающим эффектом. Теперь вся кожа клочьями слезает, вид совершенно неэстетичный, а мне, как служителю искусства… Короче, пока заново не помолодею, на дорогу не выйду.

– Да и ладно, да и не выходите, чего в самом деле носиться-то. Я вас вот о чем хочу спросить: вы, случайно, десятого апреля, пробегая по трассе, не встречали машину, человека или убитую женщину?

Венера задумалась, потом почесала вуаль, которая обволакивала лицо, и неуверенно покачала головой:

– Убитые женщины мне точно на дороге не встречались, а человека или машину?.. Да разве я сейчас вспомню! Постойте, а что у нас было десятого? Десятое… десятое… Подайте-ка мне телепрограмму, вон на телевизоре лежит.

Дуся проворно вскочил и притащил программу. Он был готов на все, лишь бы Венера Венедиктовна припомнила хоть что-то.