Свадебный подарок, или На черный день

— Сейчас… Тут остался кусок брезента. Завернитесь в него. А завтра… я вам свое пальто… оставлю.

Не надо спрашивать, почему.

— Возьмите, пожалуйста.

Оказывается, и в такой темноте можно что-то различить. Старик невысокий. Или сутулится. Впрочем, какая разница?

— Завернитесь в брезент и все-таки прилягте. Постарайтесь вздремнуть. Перед разговором с этими, наверху, нелишне набраться немного сил.

Перед разговором? Значит, утром его действительно выведут отсюда? Надо лечь: пусть старик думает, что он спит, и не пристает с разговорами.

Завтра он обязательно должен их убедить, что его зовут Збигнев Витульский. И, главное, что не он стрелял. Как только он переступит порог их кабинета, должен начать возмущаться — полицаи его приняли за кого-то другого.

— Извините, вы еще, кажется, не заснули.

Заснешь тут!

— Нет.

— Что там, на воле слышно?

— Не знаю. Ничего не слышно.

— Это здесь — ничего. А там… Какая-никакая, а все-таки жизнь.

— Я далек от всяких новостей. А слухами не интересуюсь.

— Извините. Вы, конечно, правы, что не хотите заводить разговоров. Меня вы не знаете, время теперь такое… Да и место не очень подходящее для разговоров. Еще раз извините.

Отстал, слава Богу.

Как доказать, что он не стрелял? «Труднее всего доказать правду». В связи с чем Нойма это говорила? Неважно. Выбросить из головы. Он не знает никакой Ноймы! Он — Збигнев Витульский. Не женатый.

— Извините меня, ради Бога. Но я чувствую, что вы все равно не спите. Дети у вас остаются?

— Я не женат.

А если Збигнев за это время женился? Конечно, на своей чахоточной Зофье. Другие девицы, видите ли, хотя и здоровые, но лучшей, чем она, на свете нет.

— А у меня остаются. Двое сыновей и внучка.

— Зачем вы так говорите… раньше времени?

— Не намного «раньше». Утро уже, наверно, скоро.

Неужели он не может говорить о чем-нибудь

другом?

— Моя знакомая, на которой я собирался жениться, то есть моя невеста, больна. У нее чахотка.

— Говорят, нашли новое лекарство.

Збигнев, кажется, тоже объяснял что-то про новые лекарства.

— Да, я надеюсь.

— Дай-то Бог! И хорошо, что вы ее, больную, не оставили, не отреклись от нее.

Зофье, конечно, повезло, что Збигнев с нею возится. А сам только вид делает, что это ему не в тягость.

— А все-таки постарайтесь заснуть.

— Вы правы. Я действительно лягу. — По крайней мере, не надо будет слушать его карканье.

Не помогло. Опять не дает покоя.

— Советовать легко. А когда тебя сюда приводят, не очень заснешь. Особенно в первую ночь.

— Меня взяли по недоразумению. Очевидно, приняли за кого-то другого.

— Дай Бог, чтобы это было так. Только беда-то в том, что все так говорят.

— Но я действительно ни в чем не виноват! Я шел в деревню менять…

— Я вам верю, верю. Только извините, но и в этом не вы первый надеетесь их убедить.

— Что значит — не первый? Разве вас тоже задержали по дороге в деревню?

— Нет. Если желаете выслушать, я вам расскажу.

Была у меня москательная лавка. От отца осталась. Даже вывеску менять не понадобилось — и он был Антон, и я — Антон. Антон Ожеховский… Если бы вы были местный, то, наверное, и вы покупали бы у меня что-нибудь вам нужное. Хотя, кто знает? Люди любят покупать в больших магазинах, у богатых хозяев, Тогда и сами себе кажутся богаче. А моя лавка, она — что? Шесть шагов в длину и четыре в ширину. И то, если не очень широким шагом мерить. Зато при Советах, хотя лавку мою национализировали, нас с женой не тронули. Тогда мы этому радовались, а теперь жалею, — может быть, живой бы остался. Опять о том же!

— Немцы лавку вернули. Даже вывеску велели опять прибить. Но что толку? Я вам не мешаю, может быть, вы хотите все-таки немного подремать?

— Нет, нет, ничего. — Все равно ведь будет говорить, пусть уж побольше расскажет о том, что в городе происходит.

— Сначала новый бургомистр всего наобещал — и что товар из самой Германии выписывать будет, и что специальные карточки напечатает на гвозди и прочую хозяйственную утварь. Только слова все это. Да, много теперь слов. И что нас освободили от большевизма. И что вольные мы теперь люди. А вот про то, как этих «вольных» людей расстреливают, — молчат. Нас с вами будут поодиночке, евреев — всех сразу. И молодежь нашу в свою Германию увозят. Этим, небось, не хвастают!

Старик его принял за своего. Значит, и произношением он себя не выдает.

— Так чем же вы в своей лавке торговали?

— Ничем. Сперва просто так сидел. Потом подумал — раз не могу людям продать новый замок или дверную ручку, буду им чинить старые. Тем и занимался. Можно сказать, слесарил. И вот, четвертого дня заходит женщина с двумя мальчишками, близнятами. И с третьим ребенком на сносях. Просит починить замок. Пока я его разбираю, она и рассказывает, отчего он такой, весь наперекосяк. Что пришли ночью за ее мужем. Он не открыл, так они дверь взломали.

Взломал бы кто здесь, эту вот дверь…

— …Мужа увели, а она с детьми уже вторые сутки, говорит, с незапертой дверью живет. Боязно.

— Убедилась ведь, что замок — не защита.