Сват из Перигора

В полдень Гийом снял новый пиджак с крючка и отправился домой на обед. Откушав суп из свиной головы, свиные медальоны, обжаренные с чесноком зеленые бобы и завершив трапезу порцией «Кабеку», сваха возвратился в свой офис и огляделся, отыскивая следы заходивших в его отсутствие посетителей — записочки на двери или еще чего-нибудь в этом роде, но все было точь-в-точь как и до его ухода. Гийом повесил пиджак на место и вернулся к столу. Через несколько минут он решил повторить свой рекорд в четыре с половиной оборота, но был вынужден остановиться, так как его начало подташнивать. Он снял трубку телефона, предусмотрительно установленного поверх чернильного пятна, и выяснил, что, несмотря на отсутствие звонков, тот все-таки работает. Выдвинув узкий ящик над животом, Гийом с прежним удовлетворением осмотрел его содержимое и медленно задвинул обратно, стараясь ничего там не потревожить. Подперев подбородок ладонью, он уставился через дорогу на дом Жильбера Дюбиссона, точнее, на изящные ящики для цветов под окнами, являвшиеся предметом особой гордости их хозяина. Спустя два часа, когда пришло время идти домой, сваха поймал себя на желании постучать к говорливому почтальону и спросить, не хотел бы тот заскочить к нему поболтать, — приглашение, которое раньше мсье Дюбиссону совсем не требовалось. Однако по здравом размышлении Гийом решил воздержаться от подобных поступков, успокоил себя, что бизнес еще в самом начале, поправил подушку с вышитым вручную редисом и вернулся домой — принять вечернюю ванну, пока есть возможность.

На третий день темно-синий пиджак остался на вешалке дома, верчение на стуле лишилось былой привлекательности, а наиболее значимым событием за всю трехдневную историю «Грез сердца» стало возвращение скрепкосшивателя на исходное место. Незадолго до обеда Гийома осенило, в чем истинное предназначение цветных резинок, и он умудрился отстрелять весь запас, насадив целых семь штук прямо на ручку двери. Во второй половине дня он забеспокоился, где же его клиенты. Ведь все в деревне прекрасно знали, что контора открылась. Еще на прошлой неделе он позвонил в редакцию «Зюйд-Вест», после чего его навестил весьма любезный молодой человек, проявивший значительный интерес к новому предприятию. Вместе со статьей появилась даже фотография Гийома. Репортер выбрал ракурс снизу, сидя на корточках, в результате чего получился снимок, обнажавший, по мнению свахи, чересчур много содержимого его носовых полостей и — о ужас — создававший впечатление, будто на верхней его губе приземлился гигантский крылан. Но, несмотря на рекламу, единственным, кто за все это время постучал в дверь брачной конторы, был работяга с куском водопроводной трубы, спросивший дорогу на Пляс-дю-Марш, поскольку улиц Рю-дю-Шато в деревне, как выяснилось, не одна.

Седьмой день Гийом встретил уже без галстука, в клетчатой рубахе с коротким рукавом и привычных штанах, которые носил в бытность парикмахером. Новые черные ботинки тоже исчезли, и волосатые ступни, выскользнув из дешевых кожаных сандалий, наслаждались прохладой выложенного красной кафельной плиткой пола. Содержимое узкого выдвижного ящичка не инспектировалось уже несколько дней — трепет первого возбуждения давно улетучился, — а половина пачки немелованной белой бумаги из правого верхнего ящика письменного стола превратилась в самые причудливые творения, созданные с помощью ножниц, которые Гийом извлек из картонной коробки с парикмахерскими принадлежностями, схороненной в погребе. Он твердил себе «стоп», но пальцы сами тянулись к очередному листу и в считанные секунды производили на свет висячие сады Вавилона. И к моменту, когда Гийом вновь взглянул на часы, на столе красовались все семь чудес света.

К тринадцатому дню сваха уже ненавидел новый цвет стен. Сидя за столом, казавшимся теперь чересчур большим, Гийом вдруг вспомнил такие же бледно-розовые стены больничной палаты, ставшей последним приютом для его отца. Пытаясь придать помещению более домашний вид, мадам Ладусет тогда заменила натюрморт — ваза с цветами — изображением Девы Марии. Правда, из лежачего положения больному все равно не было видно, что висело над изголовьем кровати, так что Дева Мария, как подозревал Гийом, больше служила для успокоения матушки, нежели отца. Удалась затея или нет, сказать трудно. Но всякий раз, когда матушка была там, держалась она молодцом: подтыкала уже подоткнутую простыню или расчесывала уже расчесанные волосы мужа. При этом она упорно продолжала, лизнув большой палец, приглаживать ему брови, опасаясь, что нарушение заведенного распорядка — который все годы совместной жизни супругов бесил отца, доводя его чуть не до белого каления, — может напомнить ему об ужасном прогнозе.