Сватовство

Кирилл вынырнул из-под обрыва, его взметнуло от резко разгибающегося к реке спуска, приподняло над снегом и развернуло к лыжне боком. Кирилл не устоял на ногах, повалился навзничь. Лыжи, замельтешив, как крылья ветряной мельницы, прокололи наст и кольями воткнулись в землю. Кирилл выдернулся из валенок, припутанных к лыжам ременными креплениями, и его, босого, раскручивая волчком, шарахнуло к изгороди.

Аксинья, не помня себя, скатилась на ягодицах под уклон и, руганью заглушая обморочную тревогу, побежала к растянувшемуся пластом Кириллу.

— Кирю-ю-ша! Ведь убился, наверно.

Он оторвал от снега исцарапанное о наст лицо.

Аксинья схватила Кирилла на руки, понесла в гору.

Он, видать, и сам испугался, подавленно молчал, и Аксинья, успокаиваемая его молчанием — если бы вывихнул чего, так орал благим матом, — прижимала его к себе, укрывала ноги полой пальто. Она в эту минуту забыла о валенках, суматошно уносила Кирилла домой.

— Да я са-а-ам, — наконец опомнился он.

— Куда сам? Куда сам? — затараторила она и не отпускала Кирилла с рук. — Никуда ты теперь не уйдешь… На замок дома запру… Окна забью решетками.

Кирилл засопел носом, но не захныкал.

Аксинья втащила его в тепло, поставила у порога на ноги:

— Ну-ка, пройдись немножко, пройдись… Ничего не болит? Нет?.. Ну а руками, руками взмахни… — Она тревожно вглядывалась Кириллу в глаза, пытаясь выследить в них тот момент, когда они исказятся болью.

— Я сейчас за ва-а-ленками схо-о-жу, — протянул Кирилл и ухватился ручонками за скобу.

— Да сиди ты. — Она отодвинула его от дверей, выбежала на улицу.

Ребята уже выносили из-под горы Кирилловы валенки, так и не отпутывая их от лыж.

Вот тут-то Аксинья и дала себе волю. Страх, который до поры до времени был спрессован в ней камнем и который раньше ничем, кроме крика, не выдавал себя, сейчас, расставаясь с Аксиньей, колотил ее неуемной дрожью и подкашивал ноги.

Она беспамятно закричала:

— Чтобы я вас больше никого здесь не видела! Ноги охламонам повыдергаю, только сунетесь ко мне в огород!

Она выхватила у ребят Кирилловы лыжи и замахнулась ими.

Ребята бросились врассыпную.

Аксинья, уже выкричавшаяся, притихшая, вернулась в избу.

Кирилл сидел на полу и распутывал под подбородком затянувшийся в тесемках у шапки узел.

— Ни-и-как не-е сни-ма-а-ется, — пожаловался он Аксинье.

Она сунулась рядом с ним на колени, зубами растянула заледеневший узел.

— Ой ты, горюшко мое. — Она притянула его голову к своей груди. Кирилл доверчиво прижался к Аксинье.

— Е-если бы-ы у меня-я па-алка не зацепилась за лы-ы-жину, дак я-я бы ни за что не упа-ал…

— Да нет, нет, конечно бы, не упал.

Аксинья выделяла Кирилла из всех детей Васи-Грузля. Старшие не тянулись к ней, особенно дичилась ее девчонка. А Алешка, которому уже исполнилось пятнадцать годов, жил сам по себе и не нуждался, видимо, ни в отцовской, ни в материнской ласке. Мишка же во всем подражал ему. А вот Настя страдала без матери. Она волчонком поглядывала на Аксинью, не давала ей гладить свое белье, неохотно показывала отметки в тетрадях и ничего у Аксиньи не просила — ни есть, ни переодеться в чистое — и, как бы ни была голодна, терпеливо дожидалась, когда ее позовут за стол. Даже в баню не ходила с Аксиньей. Всего две женщины в доме, с кем бы как не с Аксиньей, идти, но Настя была всегда на особицу.

А вот Кирилл любил мыться с мачехой. Залезал в деревянную лохань, наполненную теплой водой, хохотал, брызгался.

Аксинья оттирала его мочалкой и приговаривала:

— Ой, у меня ребенок-то, как груздочек, белый теперь.

Кирилл и в самом деле был белый, не в отцову породу, в бабушку Парасью выдался. И не Василия бы Петровича Грузлем дразнить, а вот прилепили несуразное прозвище к цыганисто черному мужику: Вася-Грузель да Вася-Грузель. Вот кто грузель-то — Курилка-Кирилл. Так нет, как в насмешку, ребята и Кирилла прозвали Обабком. К тем сыновьям Василия Петровича хоть подходит: у них головы, как у подберезовиков, смуглые, подпеченные солнышком, а у этого-то рассыпались льняным волокном… Какой он обабок, груздочек он.

Аксинья была сейчас в неузнаваемо приподнятом настроении, словно какой-то клапан, отгораживающий приток радости к сердцу, вдруг опять начал работать.

— Кирюшенька, — она набросилась на Кирилла, живого и невредимого, с поцелуями — он едва успевал обтираться рукавом, — усадила его, как маленького, на столешницу — ножки, свесившись, не доставали до пола — и крепко сплющила в ладонях по-стариковски сморщившееся от этого маленькое лицо. — Хороший ты мой! Любименький!

С фотографии из простенка отчужденно смотрел на нее военный Зиновий.

Щемящая память сдавила Аксиньино сердце тоской.

— А мы сейчас блинчиков испечем, — пропела Аксинья, еще не веря, что тоска переборет в ней радость, и изо всех сил сопротивляясь тоске. — А мы сейчас блинчиков испечем…

Она не знала, с чего вдруг повело ее на блины.

Аксинья оставила Кирилла сидеть на столе, убежала на кухню, засуетилась, кинувшись искать квашонку, и хлопнула себя, бестолковую, по лбу: да где же ей быть, квашонке-то, — в подполье спущена, чтобы не рассыхалась.