«Свеча горела…» Годы с Борисом Пастернаком

Марфа Кузьминична была фронтовой медсестрой, у нее было высоко развито чувство собственного достоинства. Она пришла ко мне, сказав, что сочла своим нравственным долгом так поступить. Это был именно поступок.

Марфа Кузьминична много говорила о мужестве, с каким Б.Л. переносил боль. Ира тогда же записала ее слова.

С Женей, старшим сыном Б.Л., у меня установилась деловая связь. Я звонила ему на его городскую квартиру. Он говорил, что улучшения нет, а, напротив, в крови Б.Л. тревожно и быстро падает гемоглобин.

После консилиума он сообщил, что есть подозрение на болезнь пострашнее инфаркта – рак крови, белокровие; в этом случае смертельный исход – вопрос дней или даже часов.

Двадцать седьмого мая при помощи переносного рентгена, как сказал Женя, были установлены метастазы в легком. Начались переливания крови, после которых Б.Л. стало лучше, так что я продолжала надеяться. Но Женя с возмущением сказал мне, что одна я только не понимаю, что он умирает.

Двадцать восьмого в приподнятом настроении ко мне пришла Марина; Б.Л. передал, чтобы я была готова, что он скоро вызовет меня на задуманное свидание.

Вопреки всякому здравому смыслу, надежды мои на выздоровление Б.Л. воспрянули с новой силой.

Двадцать девятого утром я встретила на шоссе Зою Масленникову, сообщившую мне, что метастазы расширяются и надежды нет.

Она в последние два года лепила скульптурный портрет Б.Л. и искренно, по-человечески любила его; в пору болезни она делала все, что могла, чтобы хоть как-то его порадовать: то приносила живую рыбу, то интересную книгу, то добывала какое-то важное для него известие… Она узнавала на даче бюллетени о здоровье Б.Л. и звонила мне. На этот раз она была потрясена и взволнованна и говорила, что ничто уже его не спасет.

У дачного забора я увидела СИ. Липкина, со слезами на глазах спросившего: «Совсем плохо дело?»

– Нет, нет, что вы, – ответила я, – мы можем надеяться.

Не знаю почему, я упрямо надеялась.

Наступил понедельник, тридцатое мая.

О том, что произошло в этот день, я узнала потом от Марфы Кузьминичны.

Она говорила мне, что Б.Л. позвал двух сыновей и говорил, чтобы они взяли на себя заботу обо мне[38]. А потом, обращаясь к Марфе Кузьминичне, сказал:

– Кому будет плохо от моей смерти, кому? Только Лелюше будет плохо, я ничего не успел устроить; главное – ей будет плохо.

Марфа Кузьминична плакала, передавая нам эти слова.

К вечеру Б.Л. стало еще хуже.

Большие и добрые руки Марфы Кузьминичны держали голову Бори, когда он уже совсем задыхался, и к ней были обращены его последние слова:

– Что-то я глохну. И туман какой-то перед глазами. Но ведь это пройдет? Не забудьте завтра открыть окно…

В двадцать три часа двадцать минут тридцатого мая тысяча девятьсот шестидесятого года Борис Леонидович Пастернак умер.

«Несли не хоронить, несли короновать…»

Так писал Андрей Вознесенский.

Наступило утро тридцать первого мая, а я все еще не знала, что Бори нет в живых. В шесть утра я вышла на дорогу, чтобы встретить с дежурства сестру и расспросить ее, каков он.

На перекрестке дачных улиц я увидела Марфу Кузьминичну. Шла она быстро, с низко опущенной головой. Я ее догнала и с трудом из себя выдавила: «Ну, что?» И, не ожидая ответа, все поняла: умер.

Не помню уж как, но я тут же оказалась на «большой даче». Никто не задержал меня у входа.

Боря лежал еще теплый, руки у него были мягкие, и лежал он в маленькой комнате, в утреннем свете. Тени играли на полу, и лицо еще было живое, и совсем непохожее на то застывшее и скульптурное, которое потом все видели после замораживания.

А в ушах звучал его пророческий голос:

Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафрановою
От занавески до дивана.

Оно покрыло жаркой охрою

Соседний лес, дома поселка,
Мою постель, подушку мокрую
И край стены за книжной полкой…
‹…›

Да, все сбылось. Все самое худшее. Все шло по вехам этого рокового романа. Он действительно сыграл трагическую роль в нашей жизни и все в себя вобрал.

«…Вот и снова мы вместе, Юрочка. Как опять Бог привел свидеться. Какой ужас, подумай! О, я не могу! О Господи! Реву и реву! Подумай! Вот опять что-то в нашем роде, из нашего арсенала. Твой уход, мой конец. Опять что-то крупное, неотменимое…

Прощай, большой и родной мой, прощай, моя гордость, прощай, моя быстрая голубая речка, как я любила целодневный блеск твой, как я любила бросаться в твои холодные волны…»

И в ответ слышалось:

«Прощай, Лара, до свидания на том свете, прощай, краса моя, прощай, радость моя, бездонная, неисчерпаемая, вечная… Больше я тебя никогда не увижу, никогда, никогда… больше никогда не увижу тебя…»

Те дни – вторник, среда, четверг – вспоминаются сквозь сетку мелкого дождя, хотя дождь пошел только в четверг, к концу похорон.

Что-то происходило за пределами не только моего поля зрения, но и за порогом сознания.