«Свеча горела…» Годы с Борисом Пастернаком

Каково же было мое удивление, когда я, настроившись быть в разлуке по меньшей мере дней десять, всего лишь через два дня, в субботу, двадцать третьего апреля, увидела Борю на дорожке со стареньким портфелем в руке.

Обрадованная, я бросилась к нему навстречу.

– Боренька, – говорила я, – зачем же ты встал, ты обещал полежать, я не волнуюсь, я жду! Если что произойдет новое, я к тебе сейчас же кого-нибудь пошлю.

Он ждал в то время каких-то денег и волновался из-за задержки, так как у него тогда жило человек десять, если не больше, и денег надо было много. Б.Л. просил предпринять что-то Гейнца Шеве, но тот уехал, и в предыдущий приход Боря оставил на случай появления его или итальянцев специальный «пропуск» на «большую дачу».

Радость моя была преждевременной. Лицо Бори мне показалось побледневшим, осунувшимся, больным. Мы вошли в нашу прохладную и сумеречную комнату.

Не отвечая на мои тревожные вопросы, он меня целовал, как будто хотел вернуть здоровье, вернуть прежнюю свою какую-то власть, мужество, жизнеспособность…

И вспомнилось мне наше первое такое свидание, тоже в апреле теперь уже далекого сорок седьмого года…

Я пошла его провожать. Остановились мы у канавы, дальше которой я обычно не шла.

И вдруг он вспомнил:

– Лелюша, но я ведь принес тебе рукопись. – Он вытащил из портфеля и передал мне завернутый с обычной его аккуратностью сверток. Это была рукопись пьесы «Слепая красавица».

– Ты держи ее и не давай мне до моего выздоровления. А сейчас я займусь только своей болезнью. Я знаю, я верю, что ты меня любишь, и этим мы с тобой только и сильны. Не меняй нашей жизни, я тебя прошу…

Это был наш последний разговор живого с живым…

«Я кончился, а ты жива…»

Второго мая во дворике нашей дачи появился взволнованный В. В. Иванов. Он принес мне сверток от Б. Л. Это были записки карандашом, написанные его рукой.

Кома сказал, что в лучшем случае у Б.Л. подозревается микроинфаркт и что лечению его мешает другое заболевание, которое проявляется в астматическом дыхании.

Пришли тяжелые дни. Я ожидала посланных от Б.Л., и они приходили: это были Костя Богатырев, Кома Иванов – все, кто посещал Б.Л. и с кем он мне посылал свои записки.

Когда обострилась болезнь? Пятница, шестого мая, казалась благополучной. Б.Л. встал, умылся, собрался даже выйти на обычную прогулку. Вдруг ему пришла блажь вымыть голову. Результат оказался трагическим: сразу стало плохо, вызвали «скорую помощь». К несчастью, не сразу установили, что произошел инфаркт, как потом оказалось – с широким разрывом, но неглубокий.

Я получила после этой тревожной ночи от Б.Л. записку, написанную неуверенным, непривычным почерком.

Я поехала в Москву, чтобы установить какие-то медицинские связи. Литфонд и филиал кремлевской больницы направили к Б.Л. свою помощь – врача и сменяющих друг друга медицинских сестер, дежуривших около него днем и ночью.

И вот тогда пришла ко мне Марина Рассохина, молоденькая шестнадцатилетняя медсестра, одна из дежурящих у постели Б. Л. Оказалось, как только он получил возможность говорить, он рассказал ей о всем трагизме нашей близости и нашей жизни. И вот ее-то он и прислал ко мне с сообщением, что теперь каждый раз после дежурства она будет приходить ко мне.

После дневного дежурства Марина часто оставалась у меня ночевать. Она рассказывала мне, что Б.Л. без конца просил устроить наше с ним свидание, хотя к нему никого не пускали. Он, как только заболел, перебрался вниз, и Марина должна была подвести меня к его окну в нижней комнате.

Свидание оттягивалось потому, что после инфаркта у него сняли зубной протез, и он страшно волновался нарушением красоты – как это я увижу его без зубов?

Совсем по-детски, но с недетскими слезами Марина передавала мне его слова:

– Лелюша меня разлюбит, подумайте, ведь обязательно это случится – я сейчас такой урод.

Записки прекратились – Б.Л. не давали карандаша. Он умолял Марину подать ему маленький огрызочек, который лежал на столе, но Марина не решалась это сделать, а кроме нее, было некому.

В середине месяца я поехала в Москву просить профессора Долгоплоска, известного врача-сердечника, осмотреть Б.Л. и рассказать мне о действительном состоянии его здоровья.

Когда я привезла Долгоплоска на дачу, брат Б. Л. Александр Леонидович сказал, что всякое волнение Боре противопоказано; а Женя добавил, что отца никоим образом нельзя видеть, потому что, когда разговор чуть-чуть касался меня, он начинал волноваться и плакать.

Наконец профессор Долгоплоск вышел ко мне и сообщил, что из инфаркта, можно считать, Б.Л. выкарабкался. Сейчас правильное лечение может вернуть его к жизни. Он говорил так уверенно, что вселил в меня надежду.

Я жила от одного посещения Марины до другого. Я знала, что, когда она от меня придет к нему, она передаст ему слова ободрения, ласки, моей нежности и моей любви – а это ему сейчас необходимо.

Однажды, во время дежурства старшей сестры, Марфы Кузьминичны, Боре стало плохо. Как она потом нам рассказывала, он прерывисто, с придыханиями, поведал ей нашу историю.