Свечи на ветру

— Не будем терять времени. Оденьте его.

Беженка растормошила Вильгельма, тот обвел сонным взглядом мать, меня, бодрствующих стариков, заученно прикрыл рот ладонью и застыл.

— Послушай, Вильгельм! Ты умеешь держать руки по швам? — спросил я у будущего кайзера будущей Германии.

— Яволь, — сказал сын Сарры. — Нас в школе учили.

И он щелкнул каблуками.

Щелкнул и встал навытяжку, как истый германский солдат.

— Прекрасно, — похвалил я его и поморщился. — Тебе придется так простоять час. А может, и больше… Пока крик не утихнет.

— Какой крик?

— На улице. И грохот моторов. Сможешь?

— Яволь.

— Не пошевелишься?

— Не пошевелюсь.

— Запомни: если ты любишь маму, стой и не двигайся! А теперь пошли!

— Куда? — насторожилась Сарра. — Я с вами…

— Ладно, — сказал я. — А вы, реб Хаим, поройтесь в печке. Может, найдете два уголька.

— Два уголька? — пропел служка.

— И еще поищите метлу.

— Метлу?

— Не задавайте лишних вопросов… Для носа вместо морковки сойдет какая-нибудь щепка…

— Что вы, господин Даниил, собираетесь делать? — остолбенев, спросила Сарра.

— Спасти вашего сына. Оденьте его.

Хаим порылся в печи, нашарил два уголька, схватил торчавшую в углу метлу, единственную вещь, оставшуюся на улице Стекольщиков от прежних жильцов, переселенных в город, в еврейские квартиры, и покорно последовал за нами.

Мы миновали отхожую, распахнутую настежь, с вырезанным сердечком на деревянных дверях, пахнущую хлоркой и беспризорным калом, и остановились посреди огорода, на котором высилось раздетое чучело, увенчанное дырявым запаршивевшим ведром.

— Встань сюда! — сказал я Вильгельму. — Руки по швам!

Когда будущий кайзер будущей Германии встал на указанное место, я принялся скатывать снег.

— О, майн готт! — вырвалось у Сарры.

Грузовики выкатили на улицу Стекольщиков, и сполохи безжалостно светящих фар легли на огород.

Я сгребал снег к ногам Вильгельма, и вскоре белые доспехи заковали его до пупа.

— О, майн готт! — вздыхала Сарра. Она сама принялась скатывать снег и обкладывать им своего сына. — Тебе не холодно, Вилли?

— Мне хорошо, — как истый германский солдат, отвечал Вильгельм. — Мне очень хорошо.

Служка Хаим стоял поодаль, обхватив лицо руками, и молился.

Он молился за Вильгельма, за меня, за всю улицу Стекольщиков, за весь мир.

И в ту минуту Хаим был прекрасен, как прекрасен любой мастер, будь он портной, столяр или синагогальный служка.

Тщедушный, истерзанный хворями, одинокий, Хаим как бы парил в воздухе над снегом, над отхожей, над всеми своими и нашими горестями.

Я приделал Вильгельму нос, сунул под мышку метлу, а чтобы будущий кайзер будущей Германии не задохнулся, проткнул лозинкой на снежном лице дырки.

— Готово! — сказал я.

Я снял с чучела запаршивевшее ведро, придавил изъеденное шершавой ржавчиной донышко и напялил ему на голову.

Огромная снежная баба таращила на мир свои угольные глаза.

— Мы придем за тобой, — сказал я Вильгельму. — Если хочешь остаться жив, стой и не двигайся.

— Хорошо, — ответил Вильгельм, и из снежного рта посыпались белые крупинки.

— Молчи, Вилли, молчи! — промолвила Сарра.

Ноги у нее подкашивались. Она села в снег, и мы с Хаимом с трудом подняли ее.

— Бог поможет ему, — сказал Хаим. — Я слышал его голос.

Сарра повисла у нас на руках, и мы понесли ее, маленькую, беспомощную, мимо отхожей к дому. Служка Хаим то ли от тяжести, то ли от страха фыркал, отдувался, кряхтел, поворачивал свою пергаментную шею, все норовил оглянуться на снежный столб, о котором в священном писании нет ни единого слова, но который притягивал его к себе с такой же неумолимостью, как заповеди, начертанные на Моисеевых скрижалях.

— Не убий! — заклинал он грохочущий по булыжнику грузовик.

— Возлюби своего ближнего, как самого себя, — заклинал он того, кто сидел в кабине, в каске, с автоматом на груди.

— Всем лечь и спать, — приказал я, когда грузовик подкатил к самому дому.

Сарра отказывалась лечь. Она рвалась к окну, рискуя выдать себя и сына. Я насилу удержал ее, повалил рядом с собой на пол, накрыл всем телом, прижав к сырым, вышитым бисером мышиного помета доскам, и подо мной, под моим животом и ребрами, ворочались ее гнев, ее стыд и бессилие.

Тот, в каске с автоматом на груди, вошел в комнату, осветил ее карманным фонарем и рявкнул:

— Где дети?

— Нет у нас детей, — отозвался свадебный музыкант Лейзер.

— Евреев без детей не бывает, — тот, кто был в каске, с автоматом на груди, держал фонарь, как детородный член, и мочился светом, стреляя струей по замершим углам и стенам.

Обыскав чердак и подвал, фонарь повел того, кто был в каске, с автоматом на груди, во двор, к огороду.

Сарра вырвалась и бросилась к окну.

— О-о-о-о! — раздался вопль, и я зажал ей рот.

Она кусалась, задыхаясь и неистовствуя.

Глаза ее округлились и, казалось, покинули лицо.

Покинули лицо и устремились вслед за фонарем по снегу.

Я слышал, как они скрипели, ее глаза… Шли к отхожей рядом с коваными сапогами и скрипели.

Тот, кто был в каске, с автоматом на груди, застегнул неподатливую ширинку галифе, и блики карманного фонаря упали на снежную бабу.