Свечи на ветру

Однако больше всего меня поразила его борода, рыжая, кучерявая, которую он отрастил не то для солидности, не то для конспирации.

Я вдруг вспомнил, как мы первый раз с ним брились у старика Ковальского — Лео Паровозник давно был мертв, а парикмахерская моего первого учителя господина Дамского была закрыта.

Пранас, вожак местечковой молодежи, сидел в глубоком кожаном кресле перед надраенным зеркалом, и старик Ковальский вертелся вокруг него, заглядывал ему в глаза, тщетно пытаясь найти в них начальственный блеск, трепетно прикасался своей древней нержавеющей бритвой к щеке именитого клиента и, покашливая от почтения, спрашивал:

— Так объясните же мне, невежде, господин Семашка, что такое ком-со-мол?

— Коммунистический Союз молодежи, товарищ Ковальский, — степенно ответил Пранас.

— Жаль, — заметил парикмахер.

— Что? — опешил именитый клиент.

— И это не для меня. Жаль, — только и сказал старик Ковальский.

Передо мной за миг, за десять шагов, отделявших Пранаса от дверей нашей комнаты, вихрем пронеслись годы, события, лица… Тишайший господин аптекарь, отказавшийся от Пранасовой рыбы… Дальний родственник бабушки шапочник Элиазар, приютивший нас на чердаке… солдаты на мосту, остановившие нашу бричку… следователь городской тюрьмы, рисовавший на бумаге рождественскую елку и черный снег… А еще звезды, светившие над нами с младенческих лет… А еще тайны… смешные далекие тайны, которые можно хоронить, как людей, и над которыми, оказывается, хочется плакать. Ах, эти необозримые кладбища незлобивых мальчишеских тайн — самые скорбные и щемящие кладбища на свете!..

Сколько мы с ним не виделись?

Наверное, полгода.

Май, июнь… Октябрь…

Последний раз мы встретились с Пранукасом у могилы Пинхоса Когана, когда на ней устанавливали памятник — на черном граните был высечен профиль портного, которого увековечила не игла, а карающий меч революции.

Пранас агитировал меня включиться в ряды строителей новой жизни, но я никак не мог взять в толк, что это за профессия.

— Неужели тебя тюрьма ничему не научила? — обиделся тогда Пранукас.

— А чему может научить тюрьма? — спросил я его. — Научить могут портной, парикмахер. Даже могильщик.

У Пранаса не было тогда времени провести со мной, как он выразился, разъяснительную работу. Он спешил в еврейскую школу на митинг по случаю присвоения пионерской дружине имени отважного сокола Валерия Чкалова.

Я, конечно, не сокол. Со мной можно и повременить.

И вот он идет, строитель новой жизни, по улице Стекольщиков в сером пальто, к которому, как цветок, приколота желтая лата.

Вот он входит на крыльцо.

Вот он стучит.

И я бегу ему навстречу, и от радости у меня, как у пьяного, заплетаются ноги.

— Пранас!

— Даниил!

— Да ты меня задушишь, дурень.

— Сам ты дурень! Дурень с бородой!

— Я знал, что ты живой…

— Могильщики не помирают…

— Ну, ладно, ладно… Дай же дух перевести!..

Странное дело, но у меня нет сил оторваться от него, от его кучерявой бороды, от его серого, пахнущего свободой, пальто, от его чистенькой желтой латы. Я чувствую: еще мгновение, и я разревусь, как баба, ведь я давно, давно уж не плакал, а порядочный человек, как уверяла бабушка, должен плакать не реже, чем дна раза в месяц.

— Как ты меня отыскал? — опомнившись, спрашиваю я.

— Сосед сказал.

— Чей сосед?

— Наш. Мендель.

Я и забыл, что Мендель Шварц, гончар и знаток талмуда, жил в местечке по соседству с семьей столяра Стасиса Семашки.

— Он-то и дал мне адрес.

Пранас вдруг замолкает, оглядывает пустую комнату, смотрит на меня и ждет.

Чего он ждет?

— Ты… откуда? — спрашиваю я только для того, чтобы нарушить молчание.

— Оттуда, — отвечает Пранас и тычет толстым указательным пальцем себе за спину. Пойди угадай, откуда — с потолка, с улицы, с неба…

— Из местечка?

— Из города.

— Надолго?

— Пока на день.

И он снова замолкает.

— Тебе надо постричься, — говорю я, следя за его настороженным взглядом. Неужели он мне не верит?

— Почему?

— С бородой ты совсем не похож на еврея… Хочешь, я отведу тебя к Ковальскому… Помнишь, как мы с тобой первый раз побрились у него?

— Помню.

— Старик еще держится.

— А кто еще жив?

— Служка Хаим… Свадебный музыкант Лейзер… Мельник Ойзерман… Беженка Сарра…

— А еще?

Я чувствую: служки, свадебные музыканты и мельники его не интересуют.

— Выкрест Юдл-Юргис. Трубочист.

— А из молодых? — обрывает он меня. — Борух Дудак, например?

— Ты, что, свой комсомол ищешь?

— Я ищу друзей.

— А я? Разве я не друг?

— Друг, — отвечает Пранас и улыбается хитрой такой улыбкой.

— Тогда давай начистоту!

— Давай!

— Зачем ты пришел в гетто?

— Дело есть.

— Какое?

— Важное. — Он все еще улыбается своей хитрой улыбкой.

— У тебя других дел никогда и не было. Сплошь важные и чрезвычайно важные…

Я начинаю злиться на него. Подумаешь — конспиратор, тянет кота за хвост. Нацепил на денек желтую лату, пришел в гетто и считает, будто осчастливил всех, в ножки ему, герою, кланяйся.

— Ты, что, пришел присвоить пионерской дружине имя отважного сокола Валерия Чкалова?

— Я пришел, чтобы спасти ее, — спокойно говорит Пранас. — А ты, оказывается, умеешь злиться. Молодец. Раньше за тобой такое не водилось. Такие как раз и нужны.