Свечи на ветру

Манной небесной запорошил мелкий снежок. Он сеялся над речкой, над облетевшим малинником и ракитой. Коза вытянула блаженную морду, подставила ее под крупу, навострила кокетливые уши. Козленок не отступал от нее ни на шаг, тыкался во впалый бок матери, точно в ограду, и зрачки его светились, как два зеркальца — матово и незамутненно.

Он, должно быть, первый раз видел снег, и белый праздник пугал его и завораживал.

Мы расстались с Пранасом хмурые, без обычного подъема и подтрунивания друг над другом, и я весь день до вечера мотался с Юдлом-Юргисом по домам и крышам, сторонясь разговоров, чураясь людей, их расспросов и сочувствия.

Посвящать своего напарника в мою, общую с Пранасом — да и не только с Пранасом — тайну я не имел никакого права, но уйти, ничего не сказав, не мог. Дело предстояло нешуточное, может, даже смертельное. С походом на Садовую или с поездкой в местечко его не сравнишь. В случае неудачи немец, тот, с гофрированной шеей, или другой изрешетит всю бочку, и на булыжник гетто потечет не золото, а кровь. За самого себя я не боялся. В конце концов кто по мне заплачет? Служка Хаим? Свадебный музыкант Лейзер? Пранас? Сам Юдл-Юргис? Юдифь?

— Я сегодня задержусь в городе, — сказал я выкресту, когда мы спускались с крыши.

Но он ничего не ответил.

— Если со мной что-нибудь случится, не оставляйте стариков.

И тут Юдл-Юргис не проявил интереса.

— Прощайте!

— Постой! — как бы очнулся он от забытья.

Я остановился.

— То, что я у тебя сейчас спрошу, глупо. Но ты… ты знаешь те места назубок.

— Какие места? — удивился я.

— Я не помню, где их похоронили… И надписи, небось, за столько лет стерлись.

Я никак не мог взять в толк, зачем ему вдруг, после всего случившегося, тут в городе, среди громады чужих домов, понадобились могилы отца и матери. Он, что, снова собирается в местечко? На поминки?

— Каждый должен куда-то вернуться, — промолвил он глухо, обматывая вокруг шеи веревку. — Если не к живым, то к мертвым. Живых у меня там нет.

Конец веревки торчал, как фитиль: поднеси спичку, и — вспыхнет.

— Припомни, Даниил!

Я напряг память.

— Ваш отец… Шмерл Цевьян… кажется, лежит в четвертом ряду… справа… сразу же за поворотом… под расколотой сосной… За вашего отца я ручаюсь…

— А мать?

— Мать?.. не помню… Женщинами больше Иосиф занимался…

— Не беда. Отец сыну подскажет… Войны не длятся вечно. Спасибо.

Юдл-Юргис повернулся и зашагал прочь. Отойдя с десяток шагов, он оглянулся и крикнул:

— Скоро сойдет снег, и вырастет ваша трава. Высокая и мягкая, как перина.

Слова его звучали, как пароль, и я весь облился потом.

— Постарайся не упасть с крыши!.. Слышишь?

— Слышу!..

И Юдл-Юргис скрылся.

У францисканского монастыря меня, как мы и условились, ждал Пранас.

Плутая по тесным, увешанным семейным бельем и смердящим квашеной капустой дворам, мы вышли с ним к деревенской избе с поблекшими наличниками и скрипучим флюгером, возле которой стояли две запряженные бочки.

Лошади были низкорослые, заезженные вдрызг, со свалявшимися холками, слипшимися от грязи хвостами и подержанной сбруей — спасибо и на том.

Пранас провел меня внутрь, познакомил с Барткусом, крепким рябым мужчиной в поношенном армяке, заячьей шапке и в тяжелых кирзовых сапогах.

— Тебе повезло, — сказал Пранас. — У ворот стоит сын мясника Гилельса.

И он вынес из другой комнаты кожушок, такую же, как у Барткуса, заячью шапку с оторванным ухом и сапоги. Сапоги долго не налезали на мои ноги, и Пранас вертелся вокруг меня и чертыхался.

Наконец не то ноги, не то сапоги сдались.

— Вот тебе пистолет, — сказал Пранас и показал, как с ним обращаться. — Одна пуля для себя, остальные для них. Ясно?

— Ясно, — ответил я.

И спрятал оружие в кожушок. Пусть моя пуля привыкает к сердцу. Может, она его не тронет.

— Первым к воротам подъезжаешь ты, за тобой дядя Винцентас. Возвращаетесь в обратном порядке: впереди — дядя Винцентас, сзади — ты…

— Сюда?

— Дядя Винцентас знает дорогу, — пояснил Пранас. — Написать ничего не хочешь?

— Записку Юдифь?

— Не записку, а заявление.

— Заявление Юдифь?

— «Если погибну, прошу считать меня большевиком», — торжественно объявил Пранас.

— А устно нельзя?

— Устно — нельзя.

— Бумаги у нас, Пранукас, нет, — вступил в разговор Барткус. — И чернил, и ручки…

— Как же вы, дядя Винцентас, живете без чернил и без бумаги?

— Так и живем, Пранук, — ответил Барткус. — Так и живем.

— Выход один, — сказал Пранас. — Не погибнуть.

— Это замечательный выход, — поддержал его Барткус. — Поехали, а то совсем стемнеет.

Кожушок стеснял меня, и я с трудом забрался на бочку. Почувствовав возницу, кляча запрядала ушами.

— До свиданья, Пранук, — сказал я.

— Счастливо, — отозвался он.

Я дернул вожжи, и бочка тронулась с места. Какое-то время Пранас шел рядом с нами, затем отстал и отправился, видно, искать чернила и бумагу.

Пока мы с Барткусом добирались до ворот гетто, разыгралась метель. Беременные снегом и стужей тучи разродились внезапно, и пронизывающий ветер был их повивальной бабкой.

Город опустел.