Свечи сгорают дотла

И ни словом не обмолвился, что она тебя интересует. Я нашу с ней первую встречу воспринял в свое время настолько однозначно, как ни одно из прежних знакомств. В ней было намешано много кровей: немного немецкой, немного итальянской остальное — венгерская. Возможно, была в ней и капля польской крови по отцу… Ее саму настолько невозможно было отнести к какой бы то ни было категории, словно она полностью не подходила ни под какой класс или разряд, словно природа однажды решила поэкспериментировать и создать самостоятельное, независимое и свободное существо, человека без классовой принадлежности, без происхождения. Она была как дикие звери: заботливое воспитание, монастырь, образованный и нежный отец — все это лишь смягчило ее нрав. Внутри Кристина осталась неукротимой дикаркой; все, что я дал ей, — богатство, положение в обществе — на самом деле не имело для нее ценности. Миру, в который я ее ввел, она не хотела отдать ни единой толики той внутренней вольности, той жажды свободы, что составляла истинное содержание ее существа и природы. И гордость ее была иной, не такой, как у тех, кто гордится своим званием, происхождением, богатством, положением в обществе или каким-нибудь особым уникальным талантом. Кристина гордилась благородной дикостью, что жила в ее сердце и нервах, точно яд и наследство. Эта женщина — тебе прекрасно известно — была внутренне суверенной, и это нынче большая редкость, что в женщинах, что в мужчинах. Судя по всему, зависит такая суверенность не от происхождения или положения. Ее невозможно было привести в замешательство, заставить перед чем-то отступить, она не терпела ограничений ни в каком смысле.

А еще она умела то, что редко встречается в женском характере, — признавать ответственность внутреннего, человеческого ранга. Помнишь, а ты наверняка помнишь, когда мы впервые встретились в комнате, где на широком столе были навалены отцовские нотные тетради: Кристина вошла, и темная комнатушка вдруг наполнилась свечением. Она принесла с собой не только молодость, но страсть, стать, суверенное осознание чувств, не ограниченных никакими условностями. С той поры я не видел человека, способного с такой отдачей откликаться на вес, что дают мир и жизнь: на музыку, на прогулку в утреннем лесу, на цвет и аромат цвети, на осмысленное и к месту сказанное слово. Никто неумел с такой полнотой прикоснуться к благородной ткани, к животному, как Кристина. Не знаю никого, кроме этой женщины, кто так умел радоваться простым дарам жизни; ее интересовало все — люди и животные, звезды и книги, но интерес этот был не высокомерный, не профессиональный, как у синего чулка, она приближалась ко всему, что может дать и показать жизнь, с искренней радостью создания, рожденного в мир. Словно ей было лично близко каждое проявление этого мира, понимаешь?.. Да, ты наверняка понимаешь. И в этой искренней близости было и смирение, будто она постоянно чувствовала, что жизнь есть великое благо и милость. Я иногда еще вижу ее лицо, — генерал не может сдержать эмоции, — в этом доме ты ее портрета нигде не найдешь, фотографий не осталось, а тот большой портрет, что австриец писал, тот, что долго висел между портретами моих отца и матери, его сняли. Нет, больше ты в этом доме портретов Кристины не найдешь, — говорит он решительно, чуть ли не с удовлетворением, будто рассказывает о небольшом подвиге. — Но бывает, вижу ее лицо в полусне или когда захожу в какую-нибудь из комнат. Вот и сейчас, когда мы о ней говорим, мы с тобой, знавшие Кристину лучше всех, я так явно вижу ее лицо — совсем как сорок один год назад, когда она сидела здесь с нами. Ведь это был последний вечер, когда мы с ней ужинали вместе, это тебе стоит знать.