Свечка. Том 1

Периодические вынужденные отлучки о. Мартирия монастырская братия ехидно называла «паломничествами» и нетерпеливо ждала его возвращения, чтобы в сравнении с ним еще больше возвыситься.

Боясь, что в миру с пьяным монахом случится что-нибудь непоправимое, о. новый Афанасий запретил ему покидать монастырские стены, и последние два года о. Мартирий совершал «паломничества» в своей трансформаторной будке.

«Запил Полкан», – не без удовольствия повторяла тогда братия.

В такие окаянные дни о. Мардарий как мог защищал своего друга и брата, не подпуская к будке любопытствующих, а по ночам, когда монастырские врата запирались, взбирался на сторожевую башню и пел своим удивительно красивым голосом «Царице моя преблагая, надеждо моя Богородице, зриши мою беду, зриши мою скорбь», – пел так, что заслушивались все ненавидящие о. Мартирия, а иные не могли сдержать слез.

Наверное, в прежние старинные времена одно лишь такое «паломничество» стоило бы о. Мартирию его монашеского клобука, а если бы вдруг настоятель взялся пьяницу защищать, дошла, добралась бы праведная братия до самых церковных верхов и добилась бы расстрижения нечестивца. Сегодня жаловаться легче – не надо никуда ходить, снял трубку, набрал номер, представился – так, мол, и так, но никто в монастыре по этому поводу не звонил и никому не жаловался, однако не от избытка благочестия подобное недоносительство происходило. Это в те же прежние старинные времена первейшим монашеским искушением была похоть – злодейка-женщина во всей своей красе то и дело вставала перед изнуренными постом и молитвой иноками, а в наше время стоит перед ними злодейка с наклейкой.

Короче – пила братия.

Может, не так явно и не так трагически, как о. Мартирий, но положения дел это не меняло. Поэтому, посмеиваться над о. Мартирием – посмеивались, смеяться – смеялись, но бросить в него камень никто не решался, так как понимали – отлетит рикошетом и тебе же в лоб угодит.

Нет, не все, конечно, были там и такие, кто ни-ни, ни капли в рот не брал, но про них сказал однажды о. Афанасий-новый с горечью: «Лучше б пили…» – настолько никчемный это был народ. И все-то они в «благочестие» превращали, даже плохо скрытое сквернословие. «Удружит» один брат другому в каком-нибудь деле, подсуропит, и тот с обидой ему потом выговаривает:

– Ну, спаси Господи, брат…

А тот на дыбки:

– Это меня спаси Господи? Да это тебя спаси Господи!

Тут третий, такой же, рядом оказывается.

– В чем дело, братья?

– Да он мне «Спаси Господи» сказал.

– Ты так ему сказал?

– Сказал и еще скажу! А ты иди, куда шел.

– Ах так! Ну, тогда я вам обоим скажу: «Спаси Господи!»

И пьющая, и непьющая, враждовала братия не только с о. Мартирием, но и между собой, может, этого его и спасало.

Что же касается самого о. Мартирия, то он как раз ни с кем не враждовал, желая со всеми дружить, но надо признать, это не получалось.

Взять, к примеру, прискорбный случай с о. Иосафом, которого он не только буквально перекинул через монастырскую ограду, но и, уже образно говоря, всю монастырскую братию в разные стороны разметал. Никто не спорит, привычка о. Иосафа во время братской трапезы класть свою ладонь на колено рядом сидящего брата – немного странная и где-то даже неприятная, но, зная, кто такой о. Иосаф и сколь много значит он для монастыря, можно, как говорится, и потерпеть. Ведь о. Иосаф – не простой монах, а главный экономист епархии, имеет прочные связи не только в губернской столице, но и в первопрестольной. Все терпели, все молчали, и только о. Мартирий решил привлечь к своей персоне внимание, когда за трапезой рядом с ним о. Иосаф оказался.

Трапезничали обильно, но однообразно – в тот год на монастырском огороде уродилась одна капуста, на нее и налегали. Был салат из капусты, на первое щи постные, на второе капуста тушеная и, наконец, капустный кисель под названием «послушник», который монахи за последствия, связанные с его употреблением, называли «непослушником».

За обедом о. Мартирий обычно так поступал: вываливал первое, второе и третье в одну миску, перемешивал и ел. В тот приснопамятный обед одно другому не противоречило, но бывало и так, что он соединял винегрет, уху, капустные котлеты и заливал все это сладким киселем, чтобы, как он объяснял, отбить у еды вкус – боролся так с грехом чревоугодия, убивая аппетит, который, как известно, во время еды приходит. Но убивал он его таким образом не только себе, но и у находящихся рядом, ибо какой может быть аппетит, если на твоих глазах человек ест подобную бурду? Причем съедал он всегда все, напоследок вычищая миску хлебной корочкой, после чего и ее съедал.