Сверкнув, не погасло

Ошеломленный этим взглядом, этим прочитанным в одно мгновение призывом, я начал подниматься, так и не нажав на спуск фотоаппарата. Начал… ну да, начал опоминаться от наваждения, исходившего от черного, как смоль, искусства, от бесовского этого литья… Послушно положил на стол камеру…

— Стася! — раздался вдруг голос издалека, сверху. — Стася, ты здесь нужна! Пришла экскурсия!

Мы вдвоем поставили тяжелого козла на полку стеллажа, Стася подняла на меня глаза.

— Вот и все, — сказала она то ли нашему с ней походу в запасники, то ли чему-то другому. — Идемте?

Может, мне показалось, но, может, так было, — во взгляде девушки я снова прочитал кое-что. "Эх ты!" было коротко написано в нем.

═

…Интересно о взгляде сказано у Владимира Даля: "Немая, но высшая речь человека".

Сказать вам честно,═

какую сладкую горечь я испытал в той поездке?

Ехал я, вятский, по рождению, человек, журналист, ехал летом из Москвы в Киров — по командировке "Пионерской правды". Сидел в пустом купе, — пассажиров в поезде было мало, — смотрел, не отрываясь, в окошко на сосново-еловые леса, стеной встающие вдоль дороги. Вагон уже пронизывало смолистым духом, духом хвои, знакомым с детства. Глубь леса, чем дальше проникал в него взгляд, становилась темнее, таинственнее, там, верстах, может быть, десяти отсюда наверняка притаилась избушка Бабы Яги, а сама старуха бродит где-то неподалеку, выискивая на заветных лужайках, покрытых нежнозеленым курчавым мхом, коричневые шляпки белых грибов, ищет, ворча про себя о том, что теперь уже (таперича) в печь никого не затолкаешь, опасно, придут, разыскивая пропажу, с ревизией. А белые грибы — хоть какие-то — тьфу, тьфу! — белки. В бабкиной избушке с недавнего дня тренькал потерянный грибником маленький транзистор, от него-то бабка и набиралась новых и неприятных на вкус словечек, вроде "ревизия" и "белки", ударение на "и", (а не белки, ударение на "е")…

Вот в какие мысли я уходил, видя сумеречные глубины в хвойном лесу, и для меня, вятского, повторяю, человека, было это естественно…

На стук в дверь я оглянулся: в купе вошла миловидная девушка проводница. Она еще раз проверила билет, предложила чаю. Девушка улыбалась, разулыбался и я и завел с ней пустяшный с виду разговор, имеющий вполне, между нами говоря, охотничий интерес: миловидную девушку в пустом почти вагоне, бегущему через ночь, следовало закадрить. Я, болтая, распустил павлиний хвост, который есть у каждого мужчины, — был остроумным, поигрывал словцом… всем известное дело, и в конце концов пригласил девушку зайти поближе к вечеру, "чтобы не скучать одной", "да и мало ли кто может к ней пристать", ну и т. д…

Девушка одобрила мое приглашение улыбкой и согласилась "заглянуть". Она вышла, вернулась через полчаса с двумя стаканами (в подстаканниках, помните?) чая, рафинадом и печеньем. Еще раз — на мой вопрос: зайдет ли? — покивала и дверь за ней захлопнулась. Я вернулся к смотрению в окно. Лес там обрывался то болотом, украшеным островками желтых касатиков, яркими пятнами калужницы, розовым дербенником, то серой, как груды пепла, деревней, то лугом с одинокой старой березой посредине.

Наступил вечер, за окном стемнело, лес стал чёрен; бабка Яга затеплила, должно быть, что-то несусветное бормоча про себя, свечу в медном подсвечнике, в углах ее избушки все слышнее зашуршали мыши; под таганом в устье большой печи загорелся маленький костерок, огонь начал облизывать закопченные бока чугунка с каким-то хитрым (мяса-то нетути) варевом…

А мне стал слышнее ровный перестук колес — поезд катился по русской равнине, и подумалось вдруг: часы мои идут сейчас в обратную сторону.

В дверь моего купе в этот вечер так никто и не постучался.

Утром, когда за окнами вагона снова восстал сосново-еловый лес, наполнив вагон отдохнувшей за ночь хвоей, я увидел проводницу в коридоре, она снова разносила чай.

— Что ж ты не пришла ко мне? — спросил я, изо всех сил скрывая обиду (мол, невелика потеря).

Девушка остановилась перед закрытой дверью купе, стала освобождать от подстаканников руку.

И ответила — беззаботно, одним легким словом объясняя то, на что добросовестному литератору понадобилось бы полстраницы:

— А не поманило! — Ударение в этом слове было на "а".

Я хотел было что-то по инерции сказать, но только открыл рот. Постоял чуть — девушка скрылась в следующем купе, — и пошел к себе.

Сказать вам честно о моем состоянии в те минуты? Два чувства боролись во мне. Ну, понятно, мужская обида. Но чем дальше, тем больше, ее превозмогала магия слова, кинутого весело и беззаботно, так кратко, так великолепно все объяснившего. В самом деле, есть такая штука на свете, и с ней надо считаться — поманило или не поманило (ударение все на том же "а"). Я ведь и сам бывал бесповоротен, проверив по душевному (сердечному) отклику взгляд на незнакомую жещину, на первые услышанные от нее слова. Не поманило…