Свержение ига

   — Приучил князь своих людей на торговых дорогах шалить, инчас до смертоубойства доходит. Подкинут потом мертвяка в како-либо село и тут же пеню с жителей требуют за душегубство, а пени той четыре рубля...

   — Или приедешь с возом на продажу, пошлёшь за мытником и ждёшь его цельный день. Не стерпишь, начнёшь торговать, а он сразу тут как тут: промытил, говорит, и пеню два рубля требует...

   — А то ещё запретил торговать по сёлам, чтоб всяк товар в город к ему везли...

   — Велел у людей клети обыскивать, у кого денег нет, жито брал, а у кого, говорили, деньги есть, того велел пытать, покуда не признавались, иных и до смерти мучил...

   — У нас с его несытства многие по заграничью разбеглись...

Обвинения сыпались одно за другим. Лыко не успевал от них отбиваться, и костяшки на его доске сыпались горохом. Воодушевлённые лучане вошли в раж, начали уже прилыгать, видя, что загнали наместника в угол. Наконец Ощера остановил их, сказав, что на сегодня уже довольно. Решения своего он не объявил, но всякому, кто смотрел на створки дощаного счета, было ясно относительно исхода разбиравшегося дела.

Лыко ушёл, громко стукнув дверью. За ним оживлённой птичьей стаей выскочили лучане. Победа над грозным наместником вдохновила их. Весь вечер они не расходились, вспоминая новые обиды и готовясь к завтрашнему судному дню. Однако суду не суждено было завершиться. Ночью, прихватив припрятанные ценности, Лыко тайно выехал из города. Через три дня он уже был в Волоколамске у великокняжеского брата Бориса и попросился к нему на службу. Свою просьбу он подкрепил щедрым даром, и всегда нуждающийся в деньгах Борис не мог устоять.

В сенях Троицкого собора заседала псковская господа. Притязания ливонцев, предъявленные победителям на седьмом году тридцатилетнего мира, вызвали общее возмущение. Ливонцы требовали передать под власть магистра некоторые земли, разрушить порубежные остроги, разрядить беспошлинную торговлю в пределах всей псковской земли, построить в Пскове латинскую церковь. В дополнение к этим, ставшим обычными во всех спорах, требованиям немцы настаивали на немедленном освобождении задержанных купцов Ганзы и возмещении причинённых им убытков, предоставлении особых привилегий ливонцам относительно прочих чужеземцев и подписании договорных грамот не позднее Васильева дня[40].

Шуйский пытался гасить возмущение, но это ему плохо удавалось. Гнев рос по мере того, как открывалась изнаночная сторона предъявленных требований.

   — Беспошлинная торговля станет нам в большой убыток, — неторопливо говорил посадник Юрий Андреевич, слывший знатоком договорных дел. — Псковицы по немецкой земле десятижды менее ходят. И не по своей лени, а по ихней хитрости. Не дают нам немцы дворов постойных в своих городах иметь, хотя у нас имут. Лодьи да карбасы наши с товарами не пусцают, на свои велят перекладать. В прошлый раз уговорились, цто из озера по реке Нарве нашим людям плавать наверёх аж до самого моря, ныне же магистр все окрестные земли к себе требует. Опять нашим людям убыток выходит. Тако же и в иных делах.

   — Божницу латынску на нашей земле хотят ставить, а в Юрьеве недавно православную церковь стенобитками в пыль стёрли, — подтвердил псковский епископ.

   — Купцов ганзейских требут немедля отпустить, а про наших, кто в Данциге задержан, молцок. Будто не они первые! — воскликнул торговый староста.

Шуйский властно потушил начавшийся гвалт:

   — Не о том шумите, бояре! Коварство да обман немецкие долго можно числить. В другое время и разговаривать не стали бы — отправили колбасников без чести, а теперь не след. Нельзя на размирку идти, государь не велит. Как ни обидно, придётся кой-чем поступиться на время. Ради жизни иной раз и руку отдать не жалко.

С москвичом не очень согласились, ворчали, хотя и тихо:

   — Не жалко, особливо когда рука чужая...

   — Не слыхивали, цтобы отрубленное сызнова приживлялось...

   — Как отвоёванное дедами без боя отдать?..