Свет далекой звезды

И бросив мегафон, Венька стрелой понесся прочь. Но где ему, коротконогому, было удрать от Оленя! Скоро-скоро весь лагерь с чувством глубокого удовлетворения услышал жалобные вопли Веньки, доносившиеся из прибрежных кустов. Изрыгая проклятия, физрук побрел их разнимать.

— Ну, рассказывай, — потребовал Дима у Лены по дороге домой. — Давай свою версию. Только правдивую.

— Он был в лагере. И предупредил меня: если я останусь с тобой, он такое устроит!

— Кто? Гнилой?!

— Не называй его так. Он был. Дима, честное слово, я сначала пошла в твою палатку, даже рюкзак туда занесла. И одеяло постелила.

— Я знаю. Сашка Оленин видел, как ты змейку открывала.

— Ну вот. Я забралась туда и закрыла змейку изнутри. Хотела посидеть, чтобы… привыкнуть. Там все было такое оранжевое. И вдруг я услышала его голос. Он велел мне не делать этого, иначе всем будет плохо.

— И ты испугалась? Нашла, кого бояться! Почему мне не сказала? Мы с Оленем его быстро отловили бы.

— И что бы вы сделали? Во-первых, он вас обоих положил бы одной левой. Во-вторых, ты же маме обещал с ним не драться. Дима, это очень серьезно! Раз дал слово, надо держать. И наконец — он бы всем испортил наш прощальный костер. Скажи, почему из-за нас другие должны страдать?

— Но ты его не видела? Может, тебе показалось?

— Не видела. Я сразу хотела выскочить из палатки, но змейку изнутри заело. Пока провозилась, его и след простыл. Только он там был — это точно.

— Да, там змейку надо чинить. Эх, зря я твоей маме слово дал. Теперь у меня руки связаны. А он этим пользуется.

— Дима, самое ужасное, что он все про нас знает. Даже про август. Да-да, не смотри на меня так. Он сам мне сказал: “Решила до августа отложить — отложи”. Представляешь, какой ужас!

Дима даже остановился, пораженный. Он долго молчал, пытаясь переварить услышанное. Наконец спросил:

— Откуда?

— Не знаю. Я говорила только маме. Мама ему этого сказать не могла. А ты — никому?

— Ну, что ты, Лена? Конечно, никому! Хотя, постой. Да, Оленин знает.

— Господи, зачем? Как ты мог проговориться? Знает Оленин — знает вся школа. Он же Ирочке, наверняка, все разболтал, а у нее, знаешь, какой язык!

— Так получилось. Он со мной поделился… про Ирку. Ну и я ему ляпнул. Черт меня дернул. Неужели он проболтался? Ну, я из него душу вытрясу!

— Чего уж теперь… трясти. Нет, я должна с Геной поговорить. Разве можно так себя вести? Неужели он не понимает, что только хуже делает?

— Все он понимает. Мне кажется, он задался целью нас разлучить. Только ничего у него не выйдет, да, Леночка?

— Конечно! Димочка, ты прости меня, что так вышло. Но я тебя очень люблю, очень!

— Ты тоже прости меня. За то, что я с тобой… так грубо. Но как мог Олень Гнилицкому проболтаться — не представляю? Даже, если он Ирке сказал, неужели она могла ему натрепаться? Она же его ненавидит — мне сам Олень говорил.

— Она и меня не любит. Могла просто, чтобы сделать гадость. И мне, и тебе, и Гене.

И тут их догнал Саша. Ничего не подозревая, он хлопнул Диму по плечу и предложил на День Победы собраться всем классом у него на даче. Мол, родители уезжают на праздники в столицу, квартиру ставят на сигнализацию, а за дачей надо приглядывать. Дача большая, двухэтажная — места всем хватит.

— Нет, я не пойду, — сразу отказалась Лена. — Там всего два дня, а потом такое начнется! Сплошные зачеты. Буду заниматься. Дима, ты, как хочешь, но не забывай, сколько мы наметили повторять каждый день. Вчерашний день уже прогуляли, значит, сегодня надо сделать вдвое больше. А если три дня пропустим, то вообще выбьемся из колеи. Наверстать будет очень трудно.

— Но вы можете и на даче заниматься, — возразил Саша.

— Да, там у тебя позанимаешься, как же!

— Нет, Санек, спасибо за приглашение, но мы пас, — поддержал ее Дима. — Извини, Леночка, мне надо с приятелем поговорить по душам. Мы отойдем ненадолго.

Когда Лена догнала основную группу ребят и их уже никто не мог подслушать, Дима рассказал Саше о Генином явлении и его угрозе.

— Ты кому натрепался о том разговоре… про наши с Леной планы на август? — резко спросил он. — Как ты мог? Я же с тобой, как с другом! А теперь Гнилой все знает — он Лене сам сказал. Он еще и в студенческий лагерь припрется — у него ума хватит.

— Клян-нусь ник-кому! — забожился Саша. От волнения он даже стал заикаться. — Ей богу, ни Ирке и никому другому − чтоб я сдох! Да что я, идиот?

— Тогда откуда он мог узнать? Только четыре человека в курсе — мы с ней, ее мать и ты.

— Представления не имею! Слушай, давай я ребят подговорю — отделаем его, как следует. Может, уймется?

— Бесполезно. Только хуже будет. Нет, он закусил удила — теперь его не остановишь. Даже не знаю, что делать.

— Да, он такой… упертый. Но насчет лагеря, думаю — это ты зря. Он же только что на работу устроился. Ему до отпуска пахать и пахать. Целых одиннадцать месяцев. Иначе прогул — теперь с этим строго. Я почему знаю — у меня там знакомый парень работает. Он про Генку спрашивал: чего, говорит, он у вас какой-то ушибленный. Ни с кем словом не перемолвится. Молча вкалывает, и даже выпить не соглашается.