Свет дня

— Еще бы.

Хотя я мог бы сказать ей, смело мог бы сказать ей прямо сейчас: я думаю, Рита хочет уволиться. Это положит конец нашей игре, нашей маленькой игре в ревность. Это будет означать, что Сара выиграла. Рита собирается от меня уйти, я улавливаю сигналы.

(Рита их тоже улавливает.)

Но я знаю, что сейчас говорить об этом Саре не надо. Не те слова, что она хотела бы услышать. Мол, Рита решила, что с нее хватит, она сдается, уходит.

— Да, — говорю я. Смотрю ей прямо в глаза. — Мне очень повезло.

Странно, сколько всего можно сказать здесь, где уединиться невозможно. Как будто под словами, которые произносишь, кроются другие, шифрованные.

Странно, какие признания можно тут сделать.

Но я не сказал Саре всего. Говорит кто-нибудь кому-нибудь все? Есть вещи, которых я не могу пока Саре сказать и не скажу. Может быть, никогда не скажу.

48

Он запустил мотор и выехал с автостоянки. Я — за ним, к его дому.

К дому? Что это означало в тот вечер для Боба Нэша?

Мы оставили позади переплетение дорог на территории аэропорта, где можно проплутать целую вечность, и выехали через туннель под взлетно-посадочной полосой.

Можно ли, следуя за машиной, понять по ее движению, что на уме у водителя? Можно ли читать в машинах, как в лицах? Вряд ли. Он не гнал — наоборот. Опять выбрал медленный ряд. Я мог бы подумать: это хорошо, он понимает, что должен в таком состоянии быть осторожным. Хочет добраться без приключений.

Когда мы свернули с автострады и не спеша поехали по эстакаде, я рискнул пристроиться прямо за ним.

Что, хотел дать о себе знать — понукая его, чуть не толкая?

Если бы он не думал только о своем, мог бы обратить внимание на зеркальце. Что это за тип за мной едет? Дистанцию не может держать.

Понедельник, вечер. В этом направлении машин мало. До Бичем-клоуз можно доехать за полчаса. Но вместо того чтобы свернуть на Норт-Серкьюлар-роуд — первая возможность, через мост Кью-бридж, попасть в Уимблдон, — он поехал прямо, а когда повернул на Хаммерсмит, не воспользовался второй возможностью — через мост Хаммерсмит-бридж, — а двинулся дальше по Хаммерсмитской кольцевой развязке и выбрал поворот на Фулем.

Все же оставалась возможность добраться до Уимблдона через Патни. Но он не заглядывал мысленно дальше Фулема — я уже догадался. Он проделывал обратно тот же путь, что и двумя часами раньше, как будто хотел заставить время идти назад.

Я не рассказывал этого Саре — что на обратном пути он заехал в Фулем. Не потому задержался, что попал в пробку, не потому, что взял медленный темп и даже останавливался прийти в себя. Нет, он отправился на ту квартиру.

И я не рассказывал Саре о том, что случилось на Фулем-Пэлис-роуд вскоре после поворота на Хаммерсмит.

Зажегся красный свет; между Бобом и светофором не было ни одной машины, только ярдов пятьдесят дороги. Но он не притормозил, наоборот — в первый раз внезапно ускорился. В первый раз понесся как лихач.

Это не был оживленный перекресток, вправо и влево шли второстепенные улицы, но перед нами как раз показался длинный, высоченный, медленно движущийся автофургон. Боб нажал на акселератор, потому что увидел возможность. Голову даю на отсечение. Потому что увидел: автофургон вот-вот перегородит улицу точно стеной.

Ошибка? Не заметил красного света, думал о другом? Нет. Я тренированный наблюдатель. Наблюдать — моя специальность. Он нарочно ускорился, он знал, на что идет.

И нажал на тормоз только в такой момент, что, будь у него шины похуже или не будь дорога сухой, дело все равно могло бы кончиться плохо.

Фулем-Пэлис-роуд. Вправо Уинслоу-роуд, влево Сент-Данстанс-роуд.

Опять полицейский. В голове рапорт о не-случившемся дорожном происшествии. Стандартные фразы. Расстояние, направление, скорость. Профессия есть профессия — делаешь свое дело. Только когда он затормозил и автофургон прополз, освободив наконец дорогу, я увидел, где мы находимся. Больница Чаринг-Кросс. Чуть южнее Хаммерсмита. На левой стороне, впереди, за светофором — больница Чаринг-Кросс.

Я не говорил этого Саре. Маршу тоже.

Необходимая встряска? Момент истины? Устроить самому себе шок? Жизнь, которая была его жизнью, — вон она, там, совсем близко.

Его могли внести на носилках. Удобно. Рукой подать. Отделение скорой помощи. Кто-то мог вдруг его узнать. Господи, это же Боб Нэш!

Но он остановился.

Могло случиться так, что ей пришлось бы к нему ездить. Самой быть посетительницей, не догадываясь, какое это невероятное везение, какое счастье под видом несчастья. Это могло спасти их обоих. Состояние крайне тяжелое, потом лучше, лучше. Это могло соединить их прочней, чем срастались бы его переломанные кости.

«Чудом остался жив». Да нет, лучше! Вдвое лучше.

А меня и не видно было бы, и не слышно.

Или он умер бы. Тоже вариант. Она бы так и не узнала, на что способна. Понятия бы не имела. Думала бы, что случилось самое жестокое из возможного (и к кому могла бы обратиться в поисках утешения?). «Трагическое происшествие» — в этой точке. Думала бы даже — ведь это была ее «уступка», — что сама во всем виновата.