Свет дня

Я должен был сказать: «Не спешите ехать домой, подождите. Мы с вами не знакомы, но…» Я должен был задержать его, допросить, задать наводящие вопросы.

«Не торопитесь. Давайте найдем какое-нибудь место, где можно сесть и потолковать».

51

Время вышло. Вдруг все заторопились. Как перед отплытием судна. Провожающие — на берег! Куда, интересно, плывут заключенные?

— До свидания, сердце мое, до скорого.

Это всегда кажется дезертирством. А сегодня — самым настоящим предательством. Как она переживет эти часы? Пока иду обратно вместе с остальными через все двери и посты, нет даже обычного облегчения, обычного ощущения отсрочки. Повезло — выпускают. Репетиция, предупреждение.

Надзорки отсчитывают выходящих с таким видом, будто все-таки способны на подвох. Или это будет уступка? Ладонь на плече: нет, вы, пожалуйста, задержитесь.

Знают они или нет, что сегодня годовщина? Вот он, явился, тут как тут, а сегодня ровно два года. Это что-нибудь да значит.

Бриджет машет мне на прощание. Взгляд особенный или обычный?

— Пока, Бриджет.

— Пока, Джордж. Всего хорошего.

— Всего.

А мир никуда не делся. Это всегда немного удивляет: с ним ничего не произошло. И всегда еле заметный сладкий прилив благодарности, виноватой благодарности.

А потом это бьет по тебе, встает новой стеной: две недели.

Выхожу вместе с другими. Холодина. В первую секунду кажется, будто мы — какой-то диковинный класс, выпущенный из школы после уроков (хотя, думаю, я единственный, кто сдает домашнюю работу). Быстро, молча расходимся, словно хотим как можно скорей слиться с окружающим и превратиться в невинных прохожих.

Суеверное правило: никогда не оглядываюсь. На случай, если магия сработает вдруг так: заноет спина. На случай, если Сара позади меня и ладонь на плече будет ее.

Джордж, это я. Не уезжай один.

Двадцать минут пятого. Солнце опустилось за крыши. По небосклону разлилась краснота. Выше она переходит в розовый цвет, еще выше — в голубизну газового огня. Ломтик луны. След самолета, тонкий и серебристый, как игла. Впереди еще одна морозная ночь, воздух тверже стекла.

Записывай для меня, Джордж, что там, снаружи, делается. Приноси сюда внешний мир. Но не как полицейский рапорт, понимаешь?

Ничего себе заданьице. Весь мир. Но я стараюсь.

«Ты заслужила весь мир, сердце мое».

«Нет, я заслужила то, что имею».

Клочок мира на клочке бумаги. Раньше я никогда этого себе так не представлял. Приносить мир по кусочку, как заключенные могли бы откалывать по кусочку от стены.

Но она домашнюю работу сегодня не сдает. Не такой день.

Пересекаю большую улицу и иду к машине. Фонари уже горят. Полчаса — и будет совсем темно. Думаю о его могиле: днем гладкий гранит блещет как лед. Бобу тоже надо будет пройти через это заново. Ей — значит, и ему. Если только это возможно — пройти заново.

Что делают служители на кладбищах с наступлением темноты? Закрывают ворота, запирают замки? Никаких посетителей. Никаких похорон.

Деревья вдоль тротуара превращаются в силуэты. Кроны ясно вырисовываются на фоне неба до последней веточки, до мельчайшего сухого листика. Машины низводятся до плывущих фар.

Закат. Сумерки. Она научила меня прислушиваться к словам. Так же, думаю, как в свое время научила Кристину. Странные английские слова. Их очертания, их след, их запах. Су-мер-ки. Почему они так завораживают — зимние сумерки? Опускается занавес, проводится граница. Словно мы все уже должны быть дома, за надежными дверьми. Но мы не дома, еще нет и половины пятого, и все превращается в приключение, в тайну. Что бы мы теперь ни делали, мы будем делать это во тьме.

Поворачиваю в переулок, где оставил машину. Когда-нибудь приеду сюда в последний раз.

Отпираю машину. Она как холодильник. Как кровать в нежилой комнате.

Это и мое наказание — хотя я такого не говорю. Никогда не говорю. Моя женщина и не моя. Можно, впрочем, сказать — железно моя. Никуда отсюда не денется.

Мое наказание и моя награда.

И мое раскаяние. Ноющая спина.

Если бы я исполнил свою работу до конца — доставил его домой, к самой двери, как подарок… «Супружеские проблемы и розыск исчезнувших людей». Вот он вам, получите, распишитесь. По дороге не обошлось без трудностей, но вот он вам. Как будто поймал беглого арестанта.

Могло ли такое быть? И она была бы счастлива. Могло ли?

Включаю зажигание. Обогрев — на полную. Струя воздуха как изо рта на морозе.

Счастливая пришла бы ко мне в последний раз — и расплатиться, и поблагодарить. Вместо долгих лет этого — несколько минут в моем кабинете. Выписать чек и сказать спасибо («Да что вы, это работа моя, полноте…»), а потом, может быть, вдруг обняла бы меня и даже поцеловала бы в щеку.

Вышла бы свободная и счастливая. Могло ли такое быть? Я смотрел бы на задники ее туфель, на ее подколенные впадины. Как провожающий в аэропорту. Смотрел бы из окна, как она переходит Бродвей, возвращается в свою жизнь. И это могло и должно было стать достаточной наградой для меня.

52

Они благодарят тебя, и еще как. Странные дела — я и думать не думал, — благодарят даже за плохие новости.

«Дело не только в том, что женщины, Элен…»