Свет и тени русской жизни. Заметки художника

В первый же вечер моего приезда в Москву я был удивлен сценой в Кремле: столпившийся народ слушал на дворе проповедь попа. Усердие слушать заставило некоторых взлезть на железную решетку ограды и везде, где слово слышнее; ближе к попу, который стоял на ступеньках лестницы и рассуждал, очень театрально позируя и изо всей мочи стараясь блеснуть схоластической ученостью. Трудно было долезть и услышать что-нибудь. (Какой-то слепой молодой парень предлагал ему вопросы, очевидно, его нарочно держал при себе хитрый поп для возбуждения своего остроумия (по лицу и фигуре поп ужасная дрянь.) Саишники, мороженщики мешали нам; наконец мы пробились и услышали: «Павел Коломенский сказал: «Ничего не смей переменять».

Вот он, рассадник консерватизма! Противоестественное учение! Это была историческая сцена, с историческим назиданием…

Москву можно сравнить с домом скряги, кулака, у которого очень много имущества; многое ему досталось от его богатых предков, сам он не прочь купить что-нибудь новое, но, ясно, уже в крайности; вообще он любит обойтись, и потому у него больше всего старого хлама; о красоте своих вещей и о порядке он нисколько не заботится, главное – чтобы каждая дрянь была цела; нечто вроде кучи плюшкинского кабинета: золотые и серебряные дедовские кубки, поизогнувшиеся от совершенной чистоты этих металлов и заплесневевшие от прикосновения к ним всяких гадостей, обглоданные свинцовые пули, серебряные тарелки, солдатские медные пуговицы, янтарное ожерелье, шило без ручки, гвоздь и проч. – все это в одном сундуке и под кроватью. Черт знает, чего там нет, лучше не заглядывать; шкаф новейшей работы, рядом с ним табурет простого дерева с темным глянцем времени и действия, с чистыми блестящими округленными углами – это уже помимо столяра. Такова же и Москва, например против Кремля, по ту сторону Москвы-реки, – это, кажется, самое лучшее место города.

В Петербурге воздвигли бы здесь дворцы, а здесь: «шорная лавка», продажа дегтя, веревок, далее следуют длинные, высокие каменные заборы с надписью «Свободен от постоя», закоптелая вывеска «Повивальная бабка», две крошечные вывески «Белошвейная». Окна этой «белошвейной» до того закопченны и малы, что я, сколько ни старался, ничего не мог рассмотреть; «Портной», – у этого хотя окна тоже малые, но отворены, на первом плане красуется согнутая коленка одной и босая подошва другой ноги, скобка волос и как бы между них выскакивающая рука, в другом окне также сидят, поджав ноги, на грязных «катках». Синий собственный портняжеский чапан напомнил мне крестного отца, – царство ему небесное, а был он горький пьяница!

Маленькие жилые домики связуются теми же заборами, свободными от постоя. И тут же красуется действительно нечто европейское, в котором я пребываю с удовольствием, – гостиница Кокорева; но все это пространство было бы скучно, если бы не украшалось вывесками «Распивочно и на вынос».

Я посетил до 20 трактиров – это царство грязи, плесени и гнили. Половые мальчишки едва не вышибают из рук грязных чашек – шалят очень – мило. Помнятся мне увлечения фельетонистов оригинальностью Москвы – все в ней своеобразно по-русски, и их порицания Петербурга за его бесхарактерность – ничем-де он не отличается от европейских городов. Жаль, что сих велемудрых мужей не посылают путешествовать, например, в Китай, какие сладкозвучные гимны своеобразию усладили бы тогда наш слух! Ведь что ни говори, а Москва-таки очень похожа на забытую большую деревню, из которой выехали уж давно все господа, остались лакеи да дворецкие, да купцы, полиции – никакой; везде кучи старого мусора, а чуть где свободный утолок – будь это даже у такого священного места, как пресловутые Спасские ворота – затыкай нос и не дыши, или умрешь от зловонья.

Опять отвлекаюсь. Я хотел сказать, что Москва действительно оригинальна, оригинальна до провинциальности, или провинциальна до оригинальности. Вообще в Москве больше народной жизни; тут народ чувствует себя как дома, чувство это инстинктивно переходит на всех и даже приезжим от этого веселее – очень приятное чувство. На костюм не обращается никакого внимания, даже очень богатыми, про купцов и говорить нечего.

Молодежь московская удивила и обрадовала меня. Везде живое непосредственное воспроизведение жизни, как она есть, типично, верно, экспрессивно, а какая живопись! Это так своеобразно, сильно, что просто глазам не веришь. Я только думал об этом, что это будет скоро, а оно уже есть, вот оно, наше родное, и в Москве, на родине! Так и быть должно. Браво, браво! Нельзя не верить в юные русские силы. Вот где начинается действительно дело.

Другая интеллигенция

…Живопись всегда шла об руку с интеллигенцией и отвечала ее интересам, воспроизводя интересные для нее образы и картины. Со времени Петра I интеллигенция вращается исключительно при дворе. Тогда русских художников еще не было, надо было иностранных, они не только удовлетворяли, они даже развивали двор (дрянь продавалась, как всегда).