Свет мира

Но в то же мгновение за их спинами внезапно осветилось все небо, словно вспыхнула молния. Они оба обернулись. Большой дом Товарищества по Экономическому Возрождению, замок государственного советника стоял объятый пламенем. За несколько минут все здание превратилось в громадный костер. Языки пламени яростно вырывались из окон, воздух вокруг казался сплошным огненным месивом. Секунду они в ужасе смотрели на это зрелище, но потом Оулавюр Каурасон Льоусвикинг вспомнил про свои стихи и бросился бежать прочь от девушки прямо к пылающему дому.

Глава двадцать четвертая

— Почему я не сгорел вместе с моими стихами?

Он пришел в себя с этим вопросом на устах. Вокруг стояли люди и лили на него морскую воду. Дом продолжал гореть. Они успели схватить юношу, когда он вбежал в этот огненный океан, и вытащили его оттуда, он был без сознания от дыма, весь в искрах, тлевших на его одежде. Сперва они решили, что он задохнулся, но холодная вода вернула его к жизни.

— Парень, верно, спятил, — сказали они. — Уж не он ли поджег дом?

После холодного душа скальда так трясло, что они не знали, что с ним делать. Наконец они отпустили его, предупредив, что, если он опять побежит в огонь, они больше не станут его спасать.

Все, кто только мог, явились к месту пожара — женщины, дети и дряхлые старики, многие полуодетые, прямо с постели, одни прибежали с ведрами, другие — с ушатами, а одна женщина — просто с кружкой. Все были страшно возбуждены и бестолково бегали взад и вперед по берегу. Одни орали, давая приказания, которых никто не исполнял, другие спорили о том, как нужно тушить пожар.

Но вот из толпы вышла Хоульмфридур, взяла скальда под руку и сказала:

— Что же это такое, мальчик? Идем сейчас же домой!

— Мои стихи сгорели, — сказал он.

— Ты весь дрожишь, — сказала она. — Идем, я отведу тебя.

— Неужели ты не понимаешь, что я потерял все свои стихи? — сказал он.

— Ты насквозь мокрый, — сказала она. — И, наверное, обгорел тоже. Что тебе понадобилось в горящем доме? Идем!

— Нет, — сказал он. — Оставь меня. У меня больше нет ни одного стихотворения. Вся моя жизнь сгорела. Почему я сам не сгорел вместе с ними?

— Не болтай глупости, — сказала она. — Идем. Она повела его прочь, он покорно шел рядом с ней.

— Скальд все равно что кошка, — сказала она. — У него девять жизней. Что с того, если стало одной меньше? Тебе всего восемнадцать лет.

— Мои стихи, — сказал он, — в них была вся моя жизнь. Если со мной что-то случалось, я убегал к ним, если кто-нибудь причинял мне зло, я находил в них утешение. А теперь они сгорели.

— Разве однажды летом я не сказала тебе, что стихи хороши только тогда, когда превратятся в пепел? Я сама сожгла все свои стихи, — сказала женщина.

Одна искра прожгла одежду скальда и обожгла тело. Ожог болел, и Хоульмфридур приложила к ране арнику. Она велела ему раздеться и бросить свою одежду в ящик с дровами и дала ему одеяло, чтобы он мог завернуться в него. Потом она напоила его горячим кофе.

— Эрдн Ульвар тоже сжег все свои стихи, — сказал он. — Неужели я самый ничтожный из всех скальдов?

— Не мучайся, — сказала она. Ты заново родился. Ты еще в пеленках.

— Бесполезно шутить со мной. Я не умею улыбаться, — сказал он.

— А я и не жду, чтобы ты научился улыбаться, — сказала она. — Новорожденный умеет только плакать. Потом постепенно он научится улыбаться.

Скальд с удивлением разглядывал свои голые ноги, торчавшие из-под одеяла, и не возражал ей, он и впрямь чувствовал себя младенцем, в первый раз увидевшим пальцы на своих ногах.

— На эту ночь ты мой ребенок, — сказала она деловым тоном. — Но поскольку я родила тебя не от мужа, я не знаю, куда мне тебя девать.

— Брось меня, — с тоской сказал он. — Я не стану потом являться тебе[14].

Через лаз, проделанный под коньковым брусом, можно было попасть на сеновал. Она принесла лесенку, подняла крышку лаза и оказалась на сеновале, велев ему следовать за ней. Было очень темно. Она откинула верхний влажный слой сена, устроила ему постель и велела лечь, завернувшись в одеяло.

— Завтра утром я раздобуду тебе какую-нибудь одежду, — сказала она. — А сейчас постарайся уснуть.

— Не уходи, — прошептал он.

— Надо, — сказала она.

— Поговори немного со мной, — попросил он. — Теперь у меня нет никого, кроме тебя.

— Какие глупости, — сказала она, но все-таки села рядом с ним на сено, так что он почувствовал ее близость.

— Сегодня ночью, — сказала она, — тебе принадлежит единственное, но зато самое драгоценное сокровище, каким может владеть человек.

— Я тебя не понимаю, — сказал он.

— Тебе принадлежит жизнь, — сказала она, и ему почудилось, что она придвинулась к нему еще ближе, он ощутил тепло ее бедра, но ее голос, этот удивительный звон металлических струн, звучавших под сурдинку, долетел до него как будто из бесконечной дали.

Но когда она заговорила о его богатстве — неважно, хотела ли она утешить его или просто смеялась над ним, ибо кто знает, где проходит граница, — он вдруг вспомнил о другом богаче. Он вздрогнул и испуганно схватил ее за руку.