Свет мира

— Ну вот, раз он не произвел на тебя плохого впечатления, значит, ты вполне могла влюбиться в него.

— Зачем ты все это говоришь? — спросила она.

— Прости.

— Если уж ты хочешь знать, — сказала она, — мне он кажется очень скучным. Он ведет себя так, словно я принадлежу ему, а я этого не выношу. И давай не будем больше говорить о нем. Скажи лучше что-нибудь прекрасное.

Так много слов за один раз она перед ним еще не произносила, и он был даже удивлен, что она говорила так долго.

— Бера, — сказал он. — Когда я иду рядом с тобой и особенно когда я смотрю на тебя, тогда все, что я хочу сказать, кажется мне пустым и пошлым. Но все-таки я только теперь понял, ради кого — нам светит солнце.

— Ради кого? — спросила она.

— Ради тебя, — сказал он.

Она долго не отвечала, но ее вид был красноречивее любых фраз, игра ее лица говорила больше, чем слова, на нем снова появился и мучительный вопрос, и чуждое ей выражение, и предчувствие долгого горя. Наконец она сказала:

— Так не должен говорить ни один человек.

— Еще раз прошу тебя о прощении, — сказал он. — Но может быть, я вовсе и не человек.

— Да, — сказала она. — Ты ни на кого не похож. А я, наоборот, самая обычная девушка, только не очень хороша собой. Разве ты не видишь, какой безобразной я становлюсь, когда закрываю рот, а еще все говорят, что я чересчур плоская, что у меня слишком длинная талия, косолапые ноги и некрасивые руки.

— Да, — сказал он. — Возможно, ты одноглазая и на носу у тебя бородавка, а ногти вросли в тело. Но если так, значит, у меня обман зрения, и он наградил тебя красотой, а мое невежество говорит, что солнце создано ради красоты, и мое безумие утверждает, что красота принадлежит тем местам, где нет понятия «смерть». Но если и так, я не хочу излечиваться от этого.

— Не говори «безумие», — попросила она. — Это некрасиво.

— Моя любовь отказывается верить во что-нибудь меньшее, чем бессмертие, — сказал он.

— Молчи, — сказала она и на мгновение вложила свою руку в его. — Некоторые люди думают, что надо непременно говорить, а надо молчать.

Широкие ровные луга с благоухающими копнами сена; вечерняя звезда и лунный свет отражались в зеленом болотце и в заросшем камышами озерке, блестели на спокойной глади реки, и это простое украшение небес властвовало над всей землей; но вот в летних сумерках с болотца поднялись белые хлопья тумана и медленно поползли по низинам. В таком именно свете и родилась душа.

Они остановились на спуске к реке и смотрели, как утки-каменушки плавают в лунном сиянии, издалека с заболоченных лугов доносилась песня морянки — уа-уа-уа, и так без конца.

— Чудная птица, — сказала девушка. — Как тебе кажется, что она говорит?

— Она говорит «нужно», — сказал скальд.

— Нет, — сказала девушка. — Как тебе могло прийти в голову, что птица говорит такие глупости?

— Птицы чудные, — сказал он.

— Да, но все-таки не такие чудные, как ты думаешь.

Они уселись на берегу реки под стогом сена, опьяненные летним благоуханием земли, он хотел поцеловать ее, но она отвернулась.

— Нужно, — сказал он.

— Нет, — сказала девушка, — не нужно.

Потом они поцеловались. А вечер все длился.

— Ты совсем не разговариваешь со мной, — сказала она через некоторое время. — Почему ты ничего не говоришь?

— Ты запретила мне говорить, — сказал он.

— Все-таки мне больше хочется, чтобы ты говорил мне то, что я могу понять, чем столько целовал меня, — сказала она. — Я не могу так много целоваться. Боже милостивый, если бы мой дядя знал об этом.

— А ты поймешь, если я скажу, что люблю тебя…

— Пожалуйста, оставь меня в покое.

«Ну-у-жно! Ну-у-жно!» — кричала птица все больше растягивая «у».

— Нет, — сказала девушка, — не нужно.

Любовь — как это просто и понятно, однако природа сделала женщину чрезвычайно сдержанной по отношению к своему первому возлюбленному. Хотя, может быть, по-настоящему женщина любит только своего первого мужчину. Во всяком случае, его она любит, несмотря на боль, в этом есть нечто общее с родами; она любит его в ущерб самой себе, это жертва. Тому, кто придет потом, достанется ее радость, но не ее жертва, и скорее всего она будет любить самое себя больше, чем его. Многие пытались завоевать ее, но лишь одному она могла быть дана, одному на всю жизнь, сколько бы их ни пришло потом. Те, кто пришел потом, что это было? Случай, прихоть, потребность?

Первый, он не был твоей прихотью, еще меньше твоей потребностью, как все остальные, он был самой Песнью Песней. Твоя любовь — это боль, твоя любовь в кровавых одеждах, твоя любовь — глубочайшее унижение твоего тела, жертва твоей совести, самый гордый дар твоей души. Ты уже не та, какой была минуту назад, и никогда уже не будешь прежней.

— О мой дядя, — сказала она.